— Нет, — покачал головой Штольман. —
Я сам тебя отвезу. А потом поеду к Полю. Так мне будет
спокойнее.
Анна опять склонила голову набок,
улыбаясь. С тех пор, как она вернулась на курсы, Яков каждое утро
довозил её до больницы, а после ехал по своим делам. Для него было
крайне важно знать, что она добралась благополучно, что она в
безопасности, и никто её не побеспокоит зазря.
Иногда некоторые студенты
посмеивались над этим, а Аня, хоть и была женщиной современной и
отчасти эмансипированной, не возражала, чтобы каждое утро Штольман
её сопровождал, а каждый вечер встречал с учёбы. Она понимала, что
ему это необходимо, особенно после событий, предшествующих их
переезду. Поэтому лишать любимого человека спокойствия в угоду
представлениям некоторых людей о том, как следует жить, она не
собиралась. К тому же — что уж там греха таить — ей и самой это
нравилось.
— Тогда поторапливайся! — весело
сказала Аня. — Мадам Агнес сделала нам какое-то потрясающее
клубничное парфе!
— Где она взяла клубнику в декабре?
— поинтересовался Штольман, откидывая одеяло и направляясь в
ванную.
— Конфитюр, — пожала плечами Анна. —
Но вкусно очень!
— Так ты уже попробовала,
сладкоежка? — донёсся довольный голос Якова из-за двери.
— Конечно, — засмеялась Аня. — Как
можно не попробовать что-то клубничное со взбитыми сливками посреди
зимы?
Десять минут спустя гладко выбритый
и бодрый Штольман вернулся в спальню и принялся одеваться, довольно
посматривая на не отрывающую от него взгляда Аню. Ему нравилось,
что она так на него смотрит. Он щёлкнул застёжкой подтяжек, и она
моргнула, вынырнув из мира фантазий. Одно в возобновившейся учёбе
было плохо — вот на такие моменты времени не оставалось. Грустно
вздохнув, она сказала, пытаясь не следить за его пальцами,
завязывающими галстук:
— Принесли почту. Пришли письма от
Коробейникова, Александра Францевича, Николая Васильевича, мамы и
папы и дядюшки. Прямо урожай какой-то! Мама, кстати, прислала
липовый цвет.
Штольман поднял брови. Только
липового цвета ему для полного счастья не хватало! И так каждый
вечер его натирают какой-то еловой гадостью, а за ужином приходится
пить медвежий жир за неимением барсучьего — нашла ведь в Париже
его, не поленилась — а теперь еще липовый отвар придётся
потреблять. Доктор Миронова нравилась ему гораздо меньше, чем
любимая женщина с той же фамилией. Хотя ворчал он, разумеется,
только для проформы. К его удивлению, кашель его почти не
беспокоил, а саднящее и противное чувство в груди будто
отодвинулось куда-то в уголок, испугавшись решительных Аниных мер.
«Не иначе медвежьего жира», — решил Штольман. Вот уж гадость, так
гадость!