Когда грянула революция,
Леночке было всего десять лет, но папа, наверное, что-то
почувствовал, отправив ребенка вместе с няней в деревню. У них там
был домик на отшибе. Почему их не тронули озверевшие крестьяне,
Елена Лифанова так и не поняла, но вот потом… Потом пожилая женщина
записала Леночку как сироту крестьянского происхождения, взяв в
дом.
— Ты ребенок совсем и
ни за что не отвечаешь, — объяснила она. — А вот отец
твой спас троих из семерых моих детей, ради этого я спасу тебя,
только молчи.
Сначала Леночка была не
готова принять чужой уклад, но крестьянские методы воспитания
довольно быстро объяснили девочке, как себя надо вести. Потом уже,
повзрослев, она исполнилась благодарности к «маме», заменившей
настоящую мать, убитую вместе с папенькой озверевшими рабочими.
Теми самыми рабочими, что несли своих детей к доктору… Про времена
Гражданской женщина вспоминать не хотела. И как пряталась со всеми,
и как чуть не была изнасилована, что белыми, что красными… Навсегда
запомнив, что люди — сущие звери, женщина старалась найти свой
путь в жизни.
Потом была школа,
законченная с отличием, и медицинский институт, где хорошо
ориентирующуюся в анатомии и совсем не пугавшуюся трупов девушку
сразу же выделили, передавая ей знания и умения врачевателя. Так
она стала педиатром, что значило «детский врач». Получая высокое
звание врача, девушка поняла погибшего папу — невозможно
отказать, когда болеет ребенок. Стараясь быть достойной памяти
папы, доктор Лифанова работала в детской больнице, когда вновь
случилась беда. В свой тридцатилетний день рождения она была
вытащена из кабинета за волосы и водворена вместе с некоторыми
коллегами в машину НКВД.
На бесчисленных допросах
женщину били… и не только били, постепенно лишая ее самого смысла
существования. Она чувствовала, что отупевает, и готова уже была
подписать что угодно, лишь бы больше не мучили и не били, но,
оказалось, что палачам это было совсем не нужно. Суд был заочным, и
вердикт его был «высшая мера социальной защиты» с отсрочкой. Это
означало расстрел.
— Милочка, нельзя
падать духом! — говорил ей седой профессор, сидевший в той же
общей камере. По какой-то прихоти палачи посадили в одну камеру и
мужчин, и женщин, впрочем, смущение и стеснение у Лены давно уже
атрофировались.