— Да, я, — киваю и хвалю себя за то, что при слове “полиция” у меня сработал условный рефлекс и я взяла с собой паспорт.
— Вы согласны дать показания по озвученному делу?
Я киваю и замечаю, что неосознанно скрестила руки на груди. Когда-то Дима вывез, что, мол, люди так делают всегда, когда им не комфортно, и что это — мой любимый жест. Я начала возражать, помнится, но после этого реально — будто ловила себя с поличным. Да — скрестила руки на груди. Да — чувствую себя не уютно. А как еще можно чувствовать себя в компании трех напрягающих меня мужчин?
С сержанта хоть спрос маленький, он в моих интересах меня напрягает.
А эти двое…
Нет, мило, конечно, что они зашли, но… Мне бы хватило пары предложения в Вайбере. От обоих.
— Анжела Леонидовна, не могли бы вы как можно точнее обозначить время инцидента?
— Когда я оказалась запертой в деннике? Могу, конечно. Без десяти час.
— Такая точность, — сержантик придирчиво щурится, — вы смотрели на время?
— Меня ждали на обеде, я торопилась, — бесцветно откликаюсь я.
Это не тот ответ, который я хотела бы давать при Тимирязеве.
Я не хочу, чтобы он знал, что я хотела к нему прийти. Много чести.
Он уже сделал свой выбор, вот пусть и тащится к этой своей… Которую он в себя всосать пытался.
И все же он слышит.
И я гребаным периферийным зрением вижу, как именно после этого ответа его пальцы, стиснутые на предплечье, два раза по нему постукивают.
Эх!
Ну что ж, пусть хоть как-то поставит галочку в моей строчке и проваливает.
Он мне только босс. И ничего больше.
На остальные вопросы я отвечаю сухо, как можно короче, побыстрее, отчаянно желая как можно меньше личного выложить сейчас наружу. Увы, это сложно.
— Кто может желать вам вреда? — последний вопрос сержанта заставляет меня зависнуть.
— Речь ведь о сильной неприязни, да?
Сержант кивает, только усложняя мне задачу.
Я не самая приятная личность, да и призвание у меня такое — быть занозой в чужих задницах. Но рабочие мелкие склоки не тянут на такое.
Тут я человека должна прям до трясучки бесить.
Возможно — сгодилась бы Юля, если бы она знала о моей ночи с Ольшанским и о том, что именно ему принадлежит пятьдесят процентов генного фонда моего ребенка. Но для Ника это воспоминание — табу, если он во сне не разговаривает — о своей измене он не проговорился.