– Это… настолько ужасно?
Она не отвечает.
– Может, для нее будет лучше, если
я… не вернусь?
– Вы так легко сдаетесь, милорд?
– Я не хочу причинить ей боль.
– Ваша смерть была самой большой ее
болью, милорд.
Секунду помедлив, он касается
протянутой руки. Пустота мгновенно разлетаются в сторону вязкими
черными клочьями. Тонкие детские пальчики держат его ладонь
неожиданно крепко.
…Я обязательно отыщу ее. Я увижу,
наконец, ее лицо. И я все исправлю…
Он неожиданно понимает, что говорит
это вслух. Девочка тихо смеется:
– Вы отыщете ее, лорд Нефрит. И все
исправите.
Он не может сдержать грустной
усмешки.
– Ты еще веришь в чудеса, милая
леди?
Не по-детски мудрая улыбка в
ответ.
– Я видела, как они происходят. И…
милорд?
– Да, милая леди?
– Я не имею ничего против того,
чтобы вы называли меня малышкой.
***
… Пепел.
Холодный сухой пепел заполнял
пустоту. Бесцветный, как лицо умершего. Горький, как непролитые
слезы. Мелкий, похожий на мягкую пыль…
Обманчиво мягкую.
Каждая его крупинка была крошечным
кинжалом. И малейшее движение поднимало облака ядовитых игл. Они
впивались в каждую пору, огнем жгли глаза, высушивали губы,
оставляя на них вкус гари. С каждым вздохом отравленная пыль
безжалостно вгрызалась в легкие, в мозг, в сердце, путая мысли,
растворяя память. Выпивая последние капли жизни…
Он плотно зажмуривал глаза, закрывал
лицо ладонями, стараясь не дышать. Но пепел просачивался между
ресниц, скрипел на зубах, больно обжигал горло.
От него не было спасения.
И еще был ветер. Ледяной, жгучий,
как хлыст, он свивал из пепла спирали и облака, лепил причудливые
фигуры из ядовитых серых пылинок.
Миражи. Толпы миражей.
Одни были уродливы, другие
прекрасны. Одни были странно знакомы, другие казались чужими. Лица.
Тени. Оскаленные морды чудовищ.
Всех их объединяло одно – глаза.
Мертвые глаза.
Погасшие. Бесцветные, как пепел.
Равнодушные.
Миражи все время менялись,
перетекали друг в друга, искажали очертания. Казалось, что весь мир
превратился в текучую пыль.
В пепел.
И ветер. О, этот ветер!
От него не было убежища. Он плакал,
кричал, шептал, иногда протяжно стонал на одной ноте. Стонал
часами… или веками, он не знал – здесь не было времени.
Здесь не было ничего, кроме этого
ветра.
Его стон было невыносимо
слушать.
Он сводил с ума. Он по капле выпивал
душу. Медленно подтачивал разум, разламывая его на части.