С этими словами он свернул с тропинки и зашагал вверх по холму, где виднелась ярко раскрашенная часовенка, размерами не больше конуры. Под ее сводом деревянный святой сложил в молитве руки.
– Мистер Клент! – только и воскликнула Мошка, увидев, как мошенник достает из чаши для подношений горсть спелых ягод и кладет себе в карман.
– Обойдемся без истерик, девочка, – сказал тот, смахивая лист с головы святого. – Я лишь беру взаймы немножко провизии, которую возвращу в полном объеме, как только представится случай. Этот добрый малый…
– Добряк Построфий, – подсказала Мошка.
– Добряк Построфий… Он мой давний приятель. Присматривает для меня за всякой мелочью.
Клент сунул пухлую руку под свод часовни и достал оттуда коробку, завернутую в холст.
– Но… – начала было Мошка, да запнулась. Всё, что она может сказать, вызовет у Клента лишь смех.
«Но если мы заберем ягоды Добряка, – думала она в отчаянии, – как он сможет уберечь Чог от бродячих мертвецов? Он ведь должен брызгать соком им в глаза, чтобы они не нашли дорогу домой».
До сих пор Мошка не слышала ни об одном мертвеце, который бы поднялся из могилы, вернулся в Чог и забрался в свой бывший дом. До сих пор…
– Поражаюсь твоей щепетильности, – сказал Клент, – принимая во внимание твою склонность к бандитизму. Поджог – серьезное дело. По мнению закона, немногим лучше пиратства. Что бы там на тебя ни нашло…
Стоило подумать о сгоревшей мельнице, череда образов пронеслась у Мошки перед мысленным взором. Она вспомнила лучину, обжигающую пальцы. Как ее бранили, если она подбирала свечные огарки, чтобы читать книги. Представила, как опекуны носятся по горящей мельнице, вынося мешки с мукой. Им и в голову не придет спасать племянницу.
– Это была плохая мельница, – произнесла Мошка.
– Один раз я видел, как повесили десятилетнего мальчика за то, что он поджег школу. Все его жалели, но закон есть закон. Помню, как стенала его семья, когда его везли на Веселую площадь. Когда правосудие свершилось, его тело отдали анатомам для опытов. Я слышал, у преступника вырезают сердце и проверяют, правда ли оно холоднее и чернее, чем у доброго человека.
Мошка невольно прижала руку к сердцу, будто сама хотела знать, не заледенело ли оно. Ей показалось, что в груди похолодело, так что стало трудно дышать. Мучит ли ее совесть? Или она прирожденная преступница, дьявольское отродье? Даже если так, представив, что ее повезут в клетке сквозь озлобленную толпу к месту казни, она ощутила острое раскаяние.