Платон считал, что игры, посвященные богам, суть высшее назначение, которому человек в своей жизни должен отдаваться со всем рвением. В этом отождествлении игры и сакральности возвышается самое игра, поскольку это понятие наделяется значением и смыслом вплоть до самых высших сфер духа.
Не давая точных определений, Хейзинга явно указывает на великое Нечто-Ничто, которое проявляет свое бытие через игру: «в игре подыгрывает, участвует нечто такое, что превосходит непосредственное стремление к поддержанию жизни и вкладывает в данное действие определенный смысл. Всякая игра что-то значит. Если этот активный принцип, сообщающий игре свою сущность, назвать духом, это будет преувеличением; назвать же его инстинктом – значит ничего не сказать. Как бы к нему не относиться, во всяком случае этим «смыслом» игры ясно обнаруживает себя некий имматериальный элемент в самой сущности игры " [2, стр. 10].
Это Нечто-Ничто имеет нематериальный характер и определяет особый смысл нашей жизни: «Можно отрицать почти все абстрактные понятия: право, красоту, истину, добро, дух, Бога. Игру – нельзя. Но, хочется того или нет, признавая игру, признают и дух. Ибо игра, какая бы ни была ее сущность, не есть нечто материальное. Бытие игры всякий час подтверждает, причем в самом высшем смысле, супралогический характер нашего положения во Вселенной. Мы играем, и мы знаем, что мы играем, значит, мы более чем просто разумные существа, ибо игра есть занятие внеразумное " [2, стр. 13].
Й. Хейзинга приходит к выводу, что игра есть «продукт деятельности духа». Игра «… обретается в поле деятельности духа, в собственном мире, созданном для себя духом, где вещи имеют иное, чем в „обыденной“ жизни, лицо и связаны между собой иными, не логическими узами. Она стоит по ту сторону серьезного – у первоистоков, к которым так близки дети, животные, дикари и ясновидцы, в царстве грезы, восторга, опьянения и смеха» [2, стр. 139].
Игра опирается на действия с определенными образами, на известное «пре-ображение» действительности, и Й. Хейзинга стремится понять ценность и значение этих образов и самого претворения в образы. Он считает, что олицетворение бестелесного или неодушевленного есть душа всякого мифотворчества и почти всей поэзии. «Во всяком случае, здесь имеется представление о чем-то бестелесном и безжизненном, которое затем выражается как нечто живое. Первично здесь превращение воспринимаемого в представление о живом существе. Представление рождается как «во-ображение» (verbeelding) " [2, стр.157]. «Внутри формы и внутри функции игры, которая (игра) является самостоятельным качеством, осознание человеком своей вовлеченности в Космос находит самое высшее, самое священное выражение» [2, стр.29]. Исследуя культовые обряды различных народов, Й. Хейзинга замечает, что в таких представлениях нечто невидимое и невыразимое принимает прекрасную, существенную, священную форму, и называет это «мистическим претворением». «Участники культа убеждены, что действие это актуализирует некое благо, и некий высший порядок вещей освящает при этом их обычную жизнь. Священнодействие есть dromenon, то есть то, что совершается. Действие изображает некое космическое событие, и не только как репрезентация его, но и как отождествление. Оно повторяет, излагает космическое событие. Культ реализует эффект, образно воплощенный в действии. По выражению Лео Фробениуса, человечество разыгрывает порядок вещей в природе, как оно этот порядок воспринимает» [2, стр.27].