Влас после еды обмяк, привалился на мятель, вздохнул легко:
– Спаси тя, Елена Ефимовна. Справно кашеваришь, едва котелок не стер, – Влас любовался боярышней, что сидела опричь него, прикрыв глаза довольно.
Нос у ней ровный, тонкий стал, не такой, как увиделся впервой. Да и синяки под глазами сошли. Губы цвели ярким цветом, лениво так изгибались в улыбке. И брови не отставали – гнулись коромыслицами, красили лик боярышни едва ли не сильнее, чем плотное шитое очелье.
– На здоровье, Власий Захарович, – кивнула, глаз не открывая. – Ты продохни, а я к ручью сбегаю. Воды набрать, котел почистить. Надо бы еще дичи поймать, еды-то нет.
И встала легко, будто с лавки поднялась, прихватила котел за дужку да и пошла: плавно, гибко. Влас глядел ей вслед, разумея, что в голове его легкое помутнение случилось. Видел он не просто сварливую боярскую дочь Еленку, а иное создание. Солнце ярко светило сквозь золотую листву, окатывало сиянием девку, с того она сама словно блестела, искрилась.
– Стой, Елена, – не стерпел Влас. – С тобой пойду.
Она развернулась к нему и принялась браниться:
– Куда? Лежи! Рана-то откроется, чего тогда делать?! Сам не разумеешь, да? Совсем дурной?
Влас и подкинулся!
– Так-то посмотреть, дурной тут не я! Елена, не доводи до греха! Догоню и язык тебе уполовиню! Что ты все орешь, как кошка бесноватая?
– Гляньте на него! Едва от смерти ушел, а уже грозится! Напугал, как заяц волка! Язык тебе мой не по нраву? Так уши заткни! – уперла руки в бока и ногой топала. – Ляг, не вставай, дурной. Ить рана откроется, кровью изойдешь.
– Елена, – надавил голосом, – упреждаю, станешь препираться, высеку!
Она уже и не слушала, бросила котелок и баклажку, к нему бежала.
– Погоди, непутевый. Надо прижать, – и уже лезла в суму, доставала тряпицу длинную. – Вот, сейчас…сейчас.
Примотала через шею и руку его его туда вложила. Схватила его поддоспешник и на плечи кинула, а потом за сапогами потянулась, принялась натягивать на ноги.
– Копытца*-то у тебя справные. Мастерица вязала, не инако. Такие Олюшка умеет… – и замолкла.
Влас и разумел, что тревожится о посестре, себя и обругал, что молчал о таком-то.
– Жива она, не трепыхайся. Осталась опричь Шалок с дядькой моим. Он вывезет, не сомневайся.
Она с колен поднялась, глазами просияла:
– Спаси тя, Влас. Жива, значит… Не оставил господь, не покинул.