– А мне нравится, что есть Русская Америка, – не согласился Пушкин. – Мне про нее Федор Толстой много интересного рассказывал. Сбежал бы туда. Да и подумать только, на трех континентах страна наша раскинулась! А ведь размер страны влияет на самочувствие ее гражданина. Как по-разному человек чувствует себя во фраке и в домашнем халате, так же и на большой и малой земле.
– Вот и я как раз о том же! – подхватил Вяземский. – Размер России стал уже частью русской души – широкой и неспешной, от того у нас и от мысли до мысли пять тысяч верст!
Спор завязывался нешуточный.
Жена Пушкина Наталья Николаевна тем временем сидела в сторонке и листала альбом Софи.
– Мы не надоели тебе своими географическими изысканиями, дорогая? – спросил Пушкин, заметив скучающий вид жены.
– Можете продолжать, я вас не слушаю…
– Ну зачем же так, хочешь, пойдем домой? – предложил Александр Сергеевич.
Пушкин взял жену под руку, и они откланялись.
В экипаже Пушкин между прочим спросил: – Я смотрю, этот француз записался к тебе в поклонники?
– Ты заметил?
– Он ел тебя глазами.
Наталья Николаевна немного смутилась.
«Этот француз» не только воспылал к ней самой возвышенной страстью, но месяц назад объяснился ей в любви и, что самое главное, вовсе не оставил Наталью Николаевну равнодушной.
Этот молодой человек, ее сверстник, отличался редкой обаятельностью и пользовался всеобщей любовью. Как было устоять? Услышав, что она любима, Наталья Николаевна скоропалительно, словно кто-то тянул ее за язык, призналась в ответных чувствах, но заявила Дантесу то же, что и Татьяна, выведенная ее мужем в поэме «Евгений Онегин». Она сказала ему, что «не может быть счастлива иначе, чем уважая свой долг».
Теперь ее долг, по-видимому, состоял в том, чтобы открыть эту интригу супругу но, конечно, не всю. Признаться мужу в своем чувстве к Дантесу ей казалось совершенно излишним. Эта рана, сладостно ноющая в ее сердце, после шести лет брака с Пушкиным вправе оставаться секретом от мужа, которому и без того хватает забот: мелочная и унизительная опека правительства, вечные долги, цензура и Бог знает что еще.
– Как-то между двумя ритурнелями кадрили он успел наговорить мне множество восторженных слов… Но ведь не он первый, кто назвал меня прекраснейшей женщиной Петербурга.
– Давно ли приключилось это излияние?