- Ты как, Валера?
Вместо ответа я саданул прямой ему в перчатку и отступил на
шаг.
- В норме. Продолжим?
- Достаточно, - разомкнул уста Коган. – Стойка как у павиана
перед случкой. Зато держит хорошо. Володя, я думал, он сейчас
упадёт, нет, крепкий. Техника защиты практически никакая, зато
видит почти все твои удары, реакцию подработаем.
- Подработаем – значит, вы меня берёте? Я могу перевестись из
гимнастов?
Тренеры переглянулись.
- Формально – нет, - отрезал Коган. – До двенадцати запрещено. В
идеале – четырнадцать. Но с твоим Александром Николаевичем
договоримся.
- Если ещё и маму мою сумеете уговорить, вам, Владимир
Владимирович, стоит министром иностранных дел поработать, вместо
Андрея Громыко. Она – не Никсон, её хрен убедишь…
- Если у неё родственники из наших, не сомневайся, - шепнул
Ботвинник.
А я с ужасом представил, что та, стопроцентная русская,
почувствует, узнав, что сын выставил её еврейкой. Ради чего?
Ненавистного ей бокса!
Пока же всю вторую смену я разрывал своё демоническое здоровье
между белорусом-гимнастом, евреями-боксёрами и корейцем с его
восточными единоборствами. В дождливые дни, когда гимнастика и бокс
накрывались медным тазом, и я только колотил по макиваре в кубрике
папы Кима, в остальном доставался блаженный отдых. Разумеется, не
отказался от прямых ударов руками, хоть это сказывалось на
боксёрской технике. Удары ногами, локтями, ребром и тыльной
стороной ладони плюс некоторые борцовские приёмы, особенно болевые,
шли у Кима на «ура». Быть может, даже на пользу – переключение с
одного стиля на другой, на иной набор рефлексов, делало меня
универсалом. Кличко, к примеру, стал сначала чемпионом по
кикбоксингу и только после этого звездой бокса. Но, не дай
Всевышний, заеду на ринге боксёру стопой в морду…
Игнат предлагал сходить как-то в субботу в деревню – на танцы в
клуб. Если намеревался взять девятилетку в качестве телохранителя,
то это довольно странная шутка. От серьёзных противников отобьюсь
разве что отвёрткой в печень, таки нам это надо? Упс, нахватался от
Ботвинника.
В августе появился, наконец, в Минске, мама, папа, бабушка,
дедушка и оба дядьки по матери в один голос восклицали: вырос,
повзрослел, возмужал. А худой-то какой! Потом меня заперли на даче
под Минском, щедро откармливая отощавшего в лагере, о каких-то
весовых категориях ни мама, ни бабушка слышать не желали.