Карина снова была погружена в забытье, но уже совсем в иное. В забытье этом существовали краски, образы, воспоминания – в них таилось прошлое. Карине виделись умные мордочки дельфинов в машинах-цистернах, где вместо воды – зеленая брокколи. А потом сознание возвращало ее в ярко освещенную реанимацию, и дельфины превращались в тревожные лица врачей, склоненных над нею. Один засмеялся еле слышно и прошептал: «Будет жить!» И Карина жила. В ней рождалась, трепетала новая жизнь. В нее входила маленькая девочка – ранимая и чистая. Карина пробовала свой голос. Он был слаб. Первое, что она произнесла – это «мама». Сначала тихо, неуверенно, потом все громче. Она звала свою маму, единственную на свете. Она вернулась для того, чтобы начать жизнь сначала. Карина лежала на своей умной кровати, опутанная трубками и проводами, и думала о том, что нет ничего важнее мамы, мужа, жизни, деревьев за окном и возможности просто быть. Пусть больной, пусть очень слабой, но все-таки быть.
Иван нес свою маленькую девочку, свою милую Карину на руках. Он шел слишком быстро, оставляя позади красное больничное здание, которого жена так боялась. Большой халат, что передала мама для Карины, распахнулся от ледяного ветра, обнажив две тонкие ноги, похожие на высохшие веточки. Иван зажмурил глаза. Слезы подступили совсем близко. Карина лежала на его руках теплым сопящим комочком. И было в этом что-то до боли в сердце трогательное и горькое, отчего до хрипоты хотелось кричать и плакать. Она ухватилась за шею своего мужа острыми пальчиками, чтобы больше никогда не потерять. Они возвращались домой, где давно ждали их измученная мама и беспородная кошка Маша. Они возвращались без прошлого, без настоящего и пока еще без будущего, чтобы заново начать писать летопись своих отношений, и счастья, и жизни.
Июль 2016
На широкой набережной курортного города шумела толпа. Нарядные люди в дорогих одеждах ахали, восхищенно поднимали к небу руки и плотным живым кольцом обступали источник музыки. Саксофон заглушал шум вечернего прибоя, надрывался в попытках перехрипеть толпу. Веселые фонари выхватывали из сгущающихся сумерек восторженные смуглые лица. Зрелище стоило того, чтобы задержаться на набережной, преградив путь другим отдыхающим, и преумножить ряды ликующих зевак. Играл мужчина, в черных лакированных туфлях, брюках со стрелкой и белоснежной рубашке. Он был хорош собой. И музыка, чудесным образом извлекаемая из безупречного инструмента, также была безупречно хороша. Но не это остановило людей и заставило затаить дыхание от удушливого восторга. У самых ног музыканта, словно в гипнотическом сне, сидел пес. Вдохновленный музыкой, он щурил глаза и сквозь пелену набежавших слез в узкие щелочки следил за движениями умных рук мужчины. Сверкающий саксофон завораживал пса, и он на высоких нотах, полностью отдавшись власти искусства, забрасывал к темному небу свою большую голову и пел. Пение выходило настолько тоскливо-трогательным, что пес плакал от нахлынувшей грусти и счастливой возможности быть причастным к музыке. Музыкант, радуясь внезапной многочисленной публике, вставал перед странной собакой на одно колено, проделывая неописуемые маневры с инструментом. Пес, ослепленный золотом саксофона и добротой человека, пел еще громче.