– Отведи меня, – зашептал Пугачёв, – я тут тебе одному доверяю, потому что ты новый. Ведь они, – говорил Пугачев дорогой, – все царями стать хотят, говорят, Москву возьмем… ну и пусть, а я не хочу… я в монастырь пойду.
Когда добрели они под дождем до кибитки, Пугачёв опустился на меха и прохрипел:
– Пришли её.
Харлова пришла.
– Не тебя мне жаль, а себя, – и махнул рукой. – Ты ко мне всегда приходи, ты на них не смотри.
Через час Пугачёв отослал Харлову и снова позвал Хлопушу.
– Ну, полковник, докажи верность своему государю, пора.
И под Оренбургом занялось зарево – это горело сено, заготовленное на зиму. Через несколько дней отбили и табун лошадей, истощавших без сена. С гиканьем и свистом гнали их татары, навеселе.
Неожиданно пришел холод. Пугачёв пришел в Бердскую слободу. Поставил там свою, шитую золотом, кибитку.
– Гляди, – шептали крестьяне, идя к присяге, – у нового царя золотая хата. Топор и шар бояре держат.
– А чего татар много, девок портят, без них он и не царь, выходит. Вишь сам какой скуластый.
Пугачёв, сощурившись, смотрел на народ, слушал колокольный звон. Иногда, выпрямившись, заглядывал на степь за избами. Грустно было у него на душе.
– Хватит, – сказал Пугачёв, на коней пора и перекрестился двумя перстами.
Крестьяне молча переглянулись.
– Раскольник! звенели колокола, – раскольник!
Казаки уже ждали Пугачева. Несколько сот поскакало к Оренбургу.
Смельчаки подъезжали к оренбургским окраинам, гарцевали на лошадях и кричали во всю глотку, чтобы казаки из гарнизона переходили к ним.
Пугачёв разъезжал среди солдат. Вдруг он пустил лошадь вскачь, и, резко осадив ее, встал впереди всех. Тотчас из ворот гарнизона выехали три казака и поскакали к нему. Едва пугачёвцы успели окружить атамана и увести его. Казаков зарубили на ходу. Из города ударила пушка. Завязалась перестрелка, каких было уже немало.
Оренбург голодал, но стоял крепко. Пугачев надолго застрял в Бердской слободе. Она стала его резиденцией. Пугачёвцы звали слободу то Петербургом, то Москвой.
Нередко потешались они и над своим царем. Когда оставался Пугачёв среди яицких казаков, Зарубин смотрел на него свысока и Пугачёв помалкивал при нем. Шигаев затаил злобу за Харлову, а Овчинников и Лысов, напиваясь, лезли целоваться и плакали у него на груди о своих пропавших головах.