Зимой 1958 года семнадцатилетняя американка Барбара Эренрейх бродила по крошечному городку Лоун Пайн в Калифорнии. Она провела ночь в машине с двумя друзьями, практически не спала и почти ничего не ела несколько дней. Когда солнце поднялось на Сьеррой-Невадой, она оставила спящих в машине у дороги друзей и направилась через пустыню в город. Она шла по пустым улицам, и вдруг:
Мир запламенел жизнью… Не было никаких видений, никаких пророческих голосов или визитов тотемных животных, только это полыхание повсюду. Что-то вошло в меня, а я в него. Это было не пассивное блаженное слияние «со всем», как обещали восточные мистики. Это было яростное столкновение с субстанцией жизни, которая вливалась в меня изо всех вещей сразу… Ничто не могло удержать ее. Везде, внутри и снаружи, все было чересчур. Это можно было бы описать словом «экстаз», но только в том случае, если вы готовы признать, что экстаз – это вовсе не счастье и не эйфория, что он присутствует в муках утраты и может походить на вспышку насилия[32].
Этот опыт – или «столкновение», как тогда об этом думала Барбара, – не возник из ниоткуда. На протяжении нескольких лет она уже переживала мгновения диссоциативного поглощения, когда что-то «снимало слой с видимого мира, забирая все значения, суждения, ассоциации, ярлыки и слова», и ей казалось, что она погружается в «невидимую первичную субстанцию, из которой возникает весь знакомый и обусловленный мир». Барбара была подростком-интровертом, часто испытывала подавленность и любила одиночество. Ее отец был алкоголиком, мать демонстрировала суицидальное поведение, и у Барбары было мало друзей и мало парней. Она была поглощена поиском смысла жизни и разрывалась между редуктивным материализмом и романтическим мистицизмом Достоевского и Уитмана.