— Ты напишешь полный и подробный план проведенной операции, —
ответил профессор на мой немой вопрос. — И будешь переписывать его
до тех пор, пока я не сочту его идеальным. А я, — он сделал едва
заметную паузу, — очень придирчив. Будь уверен, Херовато-кун, я
найду, к чему придраться.
Я покорно кивнул. Что ж, писать планы операций мне не привыкать.
Помнится, в кабинете у меня вместо одеяла была гора документов и
отчетов, так что этим меня было не напугать. Другой вопрос, что
одно дело — строчить их для галочки впопыхах между операциями и
дозой кофеина, и совсем другое — делать это под пристальным,
изучающим взглядом профессора, когда сам я лишь ординатор.
— Ручка. Бумага. Стол в ординаторской свободен. Чтобы через час
был у меня на столе.
Я молча взял стопку бумаги, поклонился и вышел из кабинета,
чувствуя, как его взгляд сверлит мне спину. Взглянул на часы: моя
смена заканчивается через 20 минут. Танака смотрел на меня с
сочувствием, другие ординаторы в комнате – как на идиота.
Устроившись за пустым столом, я взял ручку.
Первые несколько минут я просто сидел, глядя на чистый лист. Не
потому, что не знал, что писать. Наоборот. В голове уже выстроился
идеальный план, отточенный сотнями подобных случаев.
Предоперационный эпикриз, обоснование диагноза, подробное описание
доступа — левосторонняя торакотомия в седьмом межреберье. Техника
мобилизации пищевода, ревизия средостения, описание самого разрыва.
Методика ушивания — двухрядный непрерывный шов атравматической
нитью, с обязательной перитонизацией лоскутом диафрагмы для
надежности.
Проблема была в другом. Как это изложить на бумаге? Если я
напишу все так, как привык — сухо, четко и с использованием
специфических терминов, которые ординатор-разгильдяй знать не
может, — это вызовет еще больше вопросов. А если попытаюсь
изобразить из себя дурака, Тайга это тоже сразу раскусит. Ведь как
то же я провел эту операцию?
«Эх, была не была», — решил я. Буду писать так, как считаю
нужным. В конце концов, я спас жизнь.
И я начал писать. Рука, что удивительно, прям летала по бумаге.
Иероглифы, которые еще неделю назад показались бы мне наскальными
рисунками, теперь ложились в ровные, аккуратные строчки,
наполненные смыслом. Я забыл обо всем: о том, что я в чужом теле, в
чужой стране, что это все, возможно, лишь коматозный бред. Был
только я, пациент и операция.