Мы с Тайгой стояли у раковины, обрабатывая руки. Щётка методично
скользила по коже, от ногтей к локтям, и этот ритуал был мне знаком
лучше, чем собственное отражение в зеркале. Я мог бы делать это с
закрытыми глазами, размышляя о неоплаченных счетах или о том,
почему кофе в больничном автомате на вкус напоминает песок.
— Херовато, — обратился ко мне профессор в предоперационной. —
Не робей. Сегодня ты будешь много шить.
Я поднял на него бровь, продолжая намыливать руки.
— Профессор, вы уверены? Вдруг моя врожденная криворукость
окажется заразной и перекинется на вас? Это будет удар по репутации
больницы.
— Твоя врожденная криворукость, Херовато, каким-то чудом
позволяет тебе проводить операции, на которые не решаются некоторые
врачи со стажем, — без тени улыбки парировал он, выключая воду
локтем — Так что хватит болтать.
— Так точно, — кивнул я, и мы вошли в операционную.
Операционная встретила нас стерильной тишиной, нарушаемой лишь
мерным писком мониторов и тихим гулом аппаратуры. Никакой беготни,
никаких криков. Лишь сосредоточенные лица анестезиолога и сестёр. Я
встал напротив Тайги, через операционный стол. Он кивнул
анестезиологу.
— Начинаем.
И симфония началась.
— Скальпель.
Лезвие в руке профессора блеснуло под светом ламп. Разрез по
срединной линии грудины — стернотомия — был выполнен с такой
точностью, будто он рисовал его по линейке. Ни капли лишней крови.
Настоящий профессионал.
— Пила.
А вот и жутковатый, но до боли знакомый звук распиливаемой
грудины. В воздухе едва уловимо запахло жжёной костью. Затем шел
расширитель рёбер. И вот оно, сердце. Живое, пульсирующее,
обёрнутое в тонкую плёнку перикарда. Оно, когда-то совсем живое и
радостное, сейчас же билось тяжело, натужно, словно уставший
марафонец.
— Канюли в аорту и полые вены. Подключаем аппарат искусственного
кровообращения, — командовал Тайга.
Я ассистировал: придерживал края раны, подавал инструменты,
отводил ткани.
Когда аппарат искусственного кровообращения заработал, взяв на
себя функцию сердца и лёгких, наступил самый ответственный момент.
Сердце пациента остановили с помощью специального раствора —
кардиоплегии. Оно замерло. Теперь у нас было ограниченное время,
так называемые «золотые» часы ишемии, пока сердечная мышца могла
обходиться без кровотока.