— Похоже, хиппи.
Безобидные, в общем-то, ребята. Слушают музыку, слоняются по
улицам, выпрашивая сигареты у прохожих. По вечерам пьют портвейн на
прокуренных кухнях под песни битлов.
С милицией стараются не связываться, бегают от дружинников.
Ну, да — не идеал советского гражданина.
В Черемуховке таких нет.
— Ладно, идем, — говорит мне Павел. — Избавился от пиджака, и
хорошо.
Мы вовремя отходим в сторону — возле подворотни останавливается
желтый “УАЗ” с синей полосой на боку. Раздается милицейский свисток
и гулкий топот ног — длинноволосые парни убегают дворами.
— Чего им не живется, как нормальным людям? — спрашивает
Павел.
— А черт его знает, — отвечаю я. — Молодость, дух свободы и
бунтарства.
Отчасти я могу их понять. Советская идеология все больше
становится казенной и фальшивой показухой. Не всегда и не везде. Но
ведь уродство потому и заметнее, что оно — уродство.
Мы идем вдоль набережной Мойки. Мимо проплывает катер с
туристами. Экскурсовод что-то говорит в микрофон, показывая рукой
на дома. Слов не разобрать — динамик заметно похрипывает. Но
туристы слушают внимательно.
Возле здания охотобщества я говорю Павлу:
— Подожди где-нибудь неподалеку. Сначала я схожу к Тимофееву
один. И постарайся, чтобы Болотников тебя не увидел.
— Что ты задумал? — спрашивает Павел.
— Хочу дать ему возможность повести себя по-человечески, —
объясняю я.
Тимофеев уже ждет меня в своем кабинете.
— Присаживайся, Андрей Иванович, — говорит он, показывая на
стул. — Рассказывай, что у вас за вражда?
— Болотников был пьян, — говорю я. — Ночью стрелял по бутылкам.
Поэтому я запретил ему охотиться.
— А почему протокол не составил?
Тимофеев внимательно смотрит на меня.
— Или составил?
— Составил, — откровенно говорю я. — Но с Болотниковым были еще
двое. Они признали свою вину и согласились на исправительные
работы.
Тимофеев смеется.
— Исправительные работы? Это что еще за новости?
— Помогли совхозу убирать картошку, — улыбаюсь я.
Тимофеев заливисто хохочет. Потом его лицо становится
серьезным.
— Значит, ты поэтому не пустил протокол в дело? — спрашивает он.
— И был вынужден отпустить Болотникова?
— Да, — киваю я.
— Вот мерзавец, — кривится Тимофеев. — Сидел бы тихо, так нет —
полез со своей жалобой. И что нам теперь делать? Без протокола
получается твое слово против его слова. И свидетелей нет?