Санин, восприняв это за желание скрыть волнение и неуверенность в себе, счел извинение достаточно искренним.
– Поговорим здесь или пройдем в кафе? – спросил Санин.
– Вечер на удивление дивный для поздней осени, можем просто посидеть в скверике на скамейке, мы не такие уж добрые знакомцы, чтобы засиживаться в кафе. Как-нибудь в другой раз.
«Либо он чего-то опасается, либо стесняется», – подумал Санин и почувствовал себя немного увереннее. Когда они устроились на скамейке в тихом уголке скверика возле Дома инвалидов, Николай Арсентьевич открыл саквояж и, недолго в нем порывшись, извлек лист пожелтевшей бумаги.
«Лидочка, моя любимая», – прочел Санин обращение, выведенное твердой мужской рукой. Листок задрожал в его руке. Письмо, несомненно, было адресовано Лидуше. «Я совсем не уверен, что тебе передадут это короткое письмо, но очень хочу, чтобы ты рано или поздно прочла его. Ты уехала в Париж, и это твой окончательный ответ на мою давнюю любовь. Жизнь моя без тебя бессмысленна.
Не вини себя ни в чем. Во всем виноват я сам: то, что принял за любовь, было обыкновенной жалостью к безнадежно влюбленному, обремененному семьей и долгами человеку. От этого, однако, не легче. Прощай. Арсений».
– Ну и что? – обреченно спросил Санин. – Что я должен с этим делать?
– Вернуть мне, – странно улыбнулся незнакомец. – Мой отец, Арсений Петрович, покончил жизнь самоубийством, когда мне было десять лет. Я должен выполнить его последнюю волю – передать это письмо вашей жене Лике Мизиновой, Лидии Стахиевне Саниной. Она, не сомневаюсь, была информирована, что поклонник покончил с собой из-за долгов и предстоящего разорения. Вот его предсмертная записка жене.
Санин прочитал и записку, написанную тем же почерком и, судя по всему, на другой половинке того же листка. Об этой истории он не знал. Да и откуда? Лидуша ее пережила задолго до их знакомства, да и в самом деле могла быть уверена, что Арсений таким способом бежал от разорения.
– Что же я должен, по-вашему, со всем этим делать? – повторил он свой вопрос.
– Видите ли, впервые увидев записку, адресованную вашей жене, – а было это еще в восемнадцатом году, когда мы захватили полицеискии архив в моем родном уезде, – я всеми силами возненавидел ее. Потому что безумно любил отца, потому, наконец, что похожая история вышла и со мной. И уже был готов приставить к виску отцовский пистолет, но вспомнил о том, что должен выполнить последнюю волю человека, любимого мной со всей беззаветностью детского чувства… Отец спас мне жизнь, хотя его уже давно нет на свете.