Боткин. Но, простите меня, Николай Александрович, от государя можно очень легко отречься – если знать, что до этого государь отрекся от тебя.
Николай. Но я не отрекался от людей. Я отрекался от собственной власти – а сделал я это именно ради них, ради страны…
Боткин. И вы ждали, что люди оценят это?
Николай. Я должен сказать «нет», хотя бы из благородства или самоотверженности – но, увы, я вынужден сказать «да». Да, я ждал, где-то в глубине души я даже верил в то, что люди не оставят меня. И даже эта провокация…
Боткин. Какая именно провокация?
Николай. Я же рассказывал вам… Письма. Нам подбрасывали письма – от какого-то верного офицера. От какого-то человека, который, якобы, мог помочь мне сбежать. Крупицы надежды, ложность которых была мне ясна.
Боткин. Как же вы это поняли?
Николай. Чрезвычайно просто. Эти письма были написаны якобы верным мне офицером. Но в этих письмах аноним называл Алексея «царевичем». Вы же понимаете, что офицер, дворянин, никогда бы так не сказал… Он бы сказал – «цесаревич»….
Боткин. То есть…
Николай. Да, кто-то из наших тюремщиков или того хуже – стоящих над ними, решил устроить нам эту отвратительную, хотя и тонко организованную провокацию. Чудовищную… Чудовищную потому – что она давала нам надежду. Крупицу надежды. Надежды на освобождение от пленения. Я понимал, что мне суждено изгнание – мне и всей моей семье. И я… Был ли я к этому готов? Не знаю… к изгнанию, к эмиграции, к тому, чтобы оставить Россию – да. Но вот к этому…
(свет гаснет на Боткине, Николай остается один, слышится грубый мужской голос)
Голос. А я же предупреждал тебя, папенька.
(Николай резко оборачивается на голос – свет вычерчивает массивную фигуру Распутина)
Николай. Ты ли это, друг мой?
Распутин. Я, папенька.
Николай. Но ведь… Я же сам видел тебя мертвым, ты же был убит, тогда, в Петербурге…
Распутин. Да что нам смерть! Ты же сам не раз говорил, что в Бога веруешь?
Николай. Верую.
Распутин. Ну и вот – раз веруешь, значит, знаешь, что нет никакой смерти, а есть жизнь вечная, что нам Боженькой дана. Он добрый, Боженька, вона, в меня из пистоля палили-палили, больно было – страсть! – а он смилостивился и упокоил. Таперича не болит ничего, а что грудину продырявили, да нос набок свернули – мне-то оно сейчас вообще ни жарко, ни холодно – чай, не под венец. Так что ежели веруешь в Боженьку – то в смерть верить не нужно. Нету ее, смерти-то.