«Меньше народа – больше кислорода», - считала я, продолжая
косить под душевнобольную, стараясь без чужой помощи залечить все
свои невыплаканные боли. Я помогала кладовщице, за что та мне
приплачивала. Стало еще веселее жить: можно уже было купить больше
журналов. Старые, еще родом из Советского Союза, я не торопилась
нести на помойку. Перебирала их раз в год, бережно укладывая из
одной коробки в другую. Придумывая при этом, как можно сочетать
старые узоры и новые, яркие, сумасшедшие практически цвета.
Богатой я не стала, но счастливой была. Насколько я могла
сравнивать с тем, что было до.
Наденька умерла, завещав квартиру и дачу приходу. Я взяла кредит
и выкупила дачу дороже, чем она могла стоить. Толстогубый поп к
тому времени заматерел, его рыхлость превратилась в одутловатость,
видимо, от частого причащения. И он видел, что мне не просто
необходимо, а дорого это место. И посему цену загнул выше раза в
два.
Я прикинула свои потери и поняла, что купить на эту сумму смогу
такой же садовый участок, даже получше и поближе к городу. Но этот
бросить не могла. Еще и кур смогла спрятать до их приезда с
бумагами у сердобольной соседки. В итоге в зиму ушла с запасом
курятины, собственным домиком и долгом размером с айсберг, о
который разбился Титаник. Тетку я не хоронила. Ее возлюбленный
приход похоронил ее как нищенку. Но мне было даже не плевать. О
таком говорят пусть и неказистое и неприличное, но мне было
«насрать большую кучу».
Заболела я после сорока. Начала отекать, пухнуть, и ни один
врач, так и не поставив мне диагноз, отправлял домой. Вода никак не
хотела покидать мой организм и, будто готовясь к засухе, наполняла
все клеточки моего тела. Я надеялась, что с приходом весны я, как
мой маленький сад, оживу и все настроится и наладится.
Не наладилось и весной.
Вот тогда, именно в ту роковую ночь, я плакала. Навзрыд,
захлебываясь своими слезами, сжимая зубы от душевной боли. Я
никогда не знала любви. Ни любви ребенка, ни любви матери, которую
не помнила, ни любви мужчины. Во мне самой было столько ее
нерастраченной, что иногда я думала: это не вода заполняет меня, а
любовь, которая не потребовалась в этой жизни никому.
Резко вдохнув и вздрогнув, я проснулась. В той же темноте и
вони, где уложила меня Фаба. У входной двери на лавке. И я
вспомнила свой последний день там… дома.