С. Б.: Хорошая публицистика принадлежит одновременно и журналистике, и литературе. В таком случае это, как правило, часть большой литературы, использующей свою образную систему. В том числе образы мировой литературы, мировой истории. Но может быть и обращение к фигурам совершенно конкретных людей. Вместе с тем публицистика – это слово, обращенное, конечно, прежде всего к душе читателя, но и к его разуму тоже. Талантливая публицистика, которая переходит уже в ранг литературы, – это особый случай. Вот Влас Дорошевич – это и журналист, и писатель. Такие фигуры рождаются особым временем. Вторая половина девятнадцатого века – начало двадцатого – это было время такой публицистики, в которой сверкали имена Амфитеатрова, Дорошевича, Суворина, Розанова… Нужна ли сегодня читателю такая публицистика? Не знаю, не уверен. Почему? Сам читатель изменился. Он сегодня в поисках какой-то конкретики: курс валют, как выжить, цены на рынке, узнать про что-то от болезней. И газеты помогают. Поэтому «Комсомолка» наполовину иногда напоминает медицинский листок. Читатель ищет практическое. Я не раз стоял в книжных магазинах, наблюдал, что люди покупают. Люди покупают литературу практическую – разные пособия, учебники, справочники. Хотя есть любители, которые спрашивают модные западные новинки, переводы, ну того же Пелевина, которого я абсолютно не могу читать. Ну не могу я читать Пелевина. Все эти «generation p» и прочее. В западных газетах мне нравится, в той же польской прессе, за которой слежу, раздел «opinia» – мнения; есть специальные страницы, есть субботние, воскресные приложения, где резвятся интеллектуалы: пишут на исторические темы, моральные, философские. У нас уже читатель отучен от этого. А для того, чтобы это было, нужна развитая, разветвленная пресса. Пресса для интеллектуалов, для людей более серьезного какого-то такого образования, и одновременно популистские газеты, типа там «Народной воли», т. е. пресса должна быть разнообразной. И тогда найдется место и для публицистики. Ну а кто такой сегодняшний читатель той же «Народной воли», к примеру? Это большей частью пенсионер, обиженный государством, жалующийся на несправедливость власти и нищету. Мне иногда передают их письма. Они садятся, берут листок из ученической тетради и пишут свои исповеди, просят… Но это только часть выразителей общественного мнения. Более культурный слой не читает этого всего. Им это не нужно. Явление, именовавшееся ранее широким читателем, ушло. Широкий читатель ушел. Это правда. Его нет. Это тот читатель, который стоял в очередях за новым романом Айтматова… Жизнь перестала быть литературоцентричной, или, как выразился недавно один автор, текстоцентричной. И это не могло не сказаться на судьбе журналистки. Речь не идет о том, что нужно сожалеть и говорить: «Ах, как плохо; были и ушли духовные времена». Быков, например, мне говорил, что он не считает, что и советские времена, когда так гонялись за книгами, были временами высокой духовности. Он говорил мне: ну ты ж помнишь, вот эти «чешские» полки выпускались, их надо было заполнять. Я ко многим приходил и всегда определял, где мещанин живет. У мещанина всегда, если девятитомное собрание – всегда 1,2,3…9. А если интеллигентный читатель, то у него девятый том мог стоять первым, потом седьмой… Да, гонялись за подписками, очереди стояли безумные. Особенно если на Вальтера Скотта – так там три квартала.