На остановках двери не открывали. В них колотили прикладами и грозили кинуть под вагон гранату.
– Местов нету! – кричали мешочники.
Через маленькое окно под потолком они совали местным мальчишкам котелок, чтобы те принесли кипятку. Расплачивались сухарями.
Играли в карты, дружно гоготали над анекдотами и рассказывали, на какой станции добрее начальство. Постепенно голоса стихли. Храп, треск поленьев в печке.
Клим ткнулся головой в сложенные на коленях руки: то ли заснул, то ли задавил реальность воспоминаниями о вчерашней ночи.
* * *
Жарко натопленная комната; отсвет зелёной лампы на боках фарфоровых коней на комоде.
Отчаяние – как перед самоубийством – сливалось с тёплой, пульсирующей радостью обнимать Нину. Чувствовать, как она касается его небритой щеки, слушать её голос:
– Я тебя нарисую: вот так, пальцами… Сначала скулу, потом бровь… Теперь ухо с приросшей мочкой жестокого убийцы.
– Почему убийцы?
– Не знаю… Так говорят: у кого приросшие мочки, тот способен на ужасные поступки.
Она тоже думала о завтрашнем дне, понимала, что так надо, но неосознанно обвиняла Клима в решимости поехать в Петроград и довести задуманное до конца. В решимости покинуть её, пусть даже на время.
Клим проклинал свою беспечность: он должен был ещё осенью выкрасть Нину, увезти, спасти от всего этого…
Он пытался отвлечь её:
– Нарисуй-ка мне большие мышцы, а то на советском пайке я скоро совсем отощаю.
– Не буду. Мужчина должен быть атлетически мускулист, но поджар. Порода подразумевает изящество.
* * *
Дикость какая – вышвырнуть себя из этого поблёскивающего рая в гудящую от храпа вонючую теплушку! Нужно было остаться, пропасть, погибнуть, но всё-таки вместе.
Колеса всё стучали и стучали: так-на-до, так-на-до, так-на-до…