Итак, сестрицы, сижу я на столе, мечтаю о Дашери, а во мне уже всякие смутные страсти бушуют, и вот тут-то я сделала первый шаг в пропасть. «Ну, – говорю себе, – пора!» – и – прыг со стола. И дальше – Зука, душ, обсыхание, одевание, – натянула свежие розовые кружевные трусики в виде двух больших бабочек (у нас в салоне такие шалунишками называют), затем – гольфы, просторные желтые шорты-клеш до колен, бежевую нейлоновую блузу с круглым воротником и лиловый берет с синими пайетками. Еще раз придирчиво глянула в зеркало. Да уж, – единственное, чем мне по-настоящему можно похвастаться, так это мои черные густые волосы, хотя подружки говорили, еще у меня глаза выразительные, а вообще, конечно, жесть – не сразу в этом чудище узнаешь ту миловидную бучку, которую показывали каких-то полгода назад по сотням каналов. Но только я отвернулась от зеркала, сразу перестала об этом думать.
И вот гляжу в окно, и чувствую, как меня все больше тянет в эту страшную ночную темноту. Нехорошая такая страсть, гадкая-прегадкая, лютая, демоническая, так и лезет откуда-то снизу, из чакры-муладхары, и никак ее не остановишь. Видно, это и есть чистейшая йецерара. И главное – кончиком ума-то я понимала, что завтра мне будет невыносимо стыдно, но ничего с собой поделать уже не могла: с каждой минутой моим разумом все больше овладевало затмение.
Раньше я думала: и отчего это в нас, таких современных и цивилизованных, до сих пор сидит вся эта жуткая дикарщина? Неужто генные инженерессы из Лаборатории Тела никак не придумают, как это из нас вытряхнуть? Позже смекнула: да все же просто, там ведь в основном одни феминяшки работают, а у теперишних феминяшки нет даже элементарных представлений о том, что такое природа бучи и до чего она коварна. Они ее, казалось бы, вечно изучают, всюду о ней трубят, клепают по ней всякие, там, диссертации, но прочувствовать изнутри им это не дано.
Знали бы они хотя бы, сколько неприятностей доставляет нам рудимент – этот проклятый подлый отросток! Он только и делает, что день и ночь напоминает о себе – ему вечно тесно, хочется выпрямиться, размяться, потянуться – и так всю жизнь. Сколько себя помню, столько и его, и вечно с ним морока. Почему он то маленький, то большой, и почему вечно хочется его трогать? В детстве, бывало, на уроке не выдержишь, сожмешь в ладошке через юбку, и так тебе легко становится, так сладко. А потом часами себя грызешь, каешься, как последняя дура. Да еще ночные кошмары – там все время какие-то огроменные двустворчатые двери – хлоп! хлоп! хлоп! – перед самым носом, а дальше – темень. Эти кошмары – хуже исповедальни.