Танец на краю пропасти - страница 17

, чем кафешки, говорил он, и потом там подают тонкие, редкие вина, а не кислятину из бистро. Мы бывали тогда в барах «Эрмитаж Гантуа», «Куван де Миним», и он угощал меня шато-мак-карти, шоре-ле-боном, алокс-кортоном и многими другими, каждый раз прося их ему описать. Мне был незнаком этот словарь, и однажды вечером, когда крепкое корна навеяло мне воспоминания о земле, о шорохе гальки, я сказала ему, покатав вино во рту, что в нем есть копыто, ляжка и даже, может быть, немного шкура, толстая кожа, жесткая шерсть; он рассмеялся, потом погладил меня по лицу, рука у него была теплая, ты такая удивительная, Эмма, такая настоящая, и с этого вечера в кафе-баре отеля «Кларанс» мы выработали между собой свою терминологию вин, выражавшую одновременно наше нетерпение, наши аппетиты: у него аромат простыней, отдушка пота внизу поясницы, нотка поцелуя, запах лона, букет разврата, пощипывание сорванного платья, и мы уходили, хмельные, заниматься любовью, отведывать жгучие вкусы нашей кожи.

Потом время сделало свое дело, слова стали точнее, а желания спокойнее, и тогда я узнала, что «корна» по-кельтски означает «сожженная земля», что у этого вина очень темный красный цвет с фиолетовыми отсветами, почти потемки, что оно одно из самых крепких во Франции, что оно обладает ароматом черных ягод с пряным и лакричным послевкусием, но в нем нет ни копыта, ни ляжки, ни шкуры с жесткой шерстью, и наша чета стала походить на другие и растворяться в словаре будничного мира.

«Дядюшка Сеген видел, что с козочкой что-то неладно, но не мог взять в толк, какая случилась с ней беда».

Когда в один из дней мой муж встретился со мной в «Пивной Андре», чтобы пообедать с изыском: панели из мореного дуба, изящная плитка на полу, белые скатерти, тяжелое столовое серебро, королевские креветки на гриле с анисом под бокал пагю-люмини 2011 года из дома Луи Шеза – в нем есть густота, сказал Оливье, копыто и ляжка, добавила я, и он улыбнулся с мимолетной ностальгией, – я села так, чтобы мужчина меня видел, чтобы он продолжал меня желать.

В этот день, отложив нож и вилку, муж сказал, что находит меня очень красивой сегодня, и поблагодарил меня за это.

Мой внезапный стыд.

Я выронила вилку, как раскаленное железо, и она упала на плиточный пол с чистым звоном, я оттолкнула тарелку и сказала: Оливье, уведи меня отсюда, мне что-то неважно, что-то совсем нехорошо, и тогда он поспешно расплатился по счету; подожди меня, я сбегаю за машиной, я сейчас, я быстро, его голос выдавал страх, растерянность и ужасающую красоту мужского горя; я осталась на несколько минут одна, а тот смотрел на меня, встревоженный, его светлые глаза вопрошали, но я опустила голову, опустила веки, я задыхалась, кожа моя горела, и это был стыд, что я предаю Оливье, стыд, что опускаюсь до этой дурацкой игры, глазки, соблазн, головокружение, восхищение, не все было идеально в нашей жизни, но этого она не заслуживала, нет, не заслуживала моей низости, было еще столько любви, столько возможностей, столько восторгов, и вдруг дверь пивной снова открылась, резко распахнулась, свежий воздух хлестнул мою бледность, ущипнул мои щеки, Оливье обнял меня, вывел на улицу, усадил в машину и быстро поехал к нам, в белый дом на берегу залива, в дом без собаки, без желтой, без голубой, со старой яблоней во дворе, низко опустившей гладкие ветви, с книгами по искусству на стеклянном столике в гостиной и с тремя детьми, тремя счастливыми детьми, он ехал быстро, спрашивая, что со мной, моя бледность пугала его, и испуг этот был детским и трогательным, и я положила руку ему на колено, чтобы успокоить нас обоих, и его вздох был теплым и хриплым, вздох успокоенного мужчины, и тогда я почувствовала себя измазанной дегтем и вывалянной в грязи, я больше не узнавала себя, каким ничтожеством я стала, способным на такую низость, лягушкой, бросающей свою икру, самкой богомола, грязью, потоком грязи, ничтожеством, и это еще мягко сказано, и меня вырвало в прекрасной новенькой машине.