Вьюга утихла к вечеру; когда красно-оранжевый закат появился на горизонте, пучок света тонкой полоской проскочил в угол камеры и, пощекотав мои уставшие глаза, исчез. С наступлением темноты в коридоре все чаще слышались твердые, уверенные шаги, сопровождаемые разговором.
– Кто? – прорычал хриплый мужской голос, очевидно принадлежащий Томасу, который славился своей жестокостью на всю тюрьму, его извращенные методы наказаний иной раз приводили к смерти, так сказать, «по неизвестным причинам». Протяжно проскрипев, поддалась дверь соседней камеры. Щелкнул рубильник, на потолке загорелась ярко-белая лампочка.
Хлесткие удары резиновых дубинок заглушали душераздирающий крик и плач. Дыхание надзирателей становилось все чаще и чаще, меж тем кашель какого-то бедняги звучал все громче и громче. Горячая струйка крови, смешанная с грязью, затекала под небольшую щель моей двери, завиваясь и пропадая, мерный пар поднимался от нее вверх.
– Хватит с него, пошли! – прорычал тот же голос, и дверь захлопнулась. Голос ликующего футбольного комментатора, одобрения, смех и звон стеклянных бутылок означали окончание смены. После произошедшего я еще долго слышал горький прерывистый плач и тихое бормотание молитв.
Наступила ночь; клацая зубами, я засунул руки под под мышки и, прижав изо всех сил, придвинулся к трубе…
«– Угадай, кто? – нежные, мягкие, чуть мокрые ладони охватили лоб и прикрыли мои глаза. Быстро отскочив, она засмеялась тем чистым, приятным молодым смехом, какой бывает у счастливых, довольных жизнью женщин. Ярко-рыжие волосы, опускающиеся на открытые гладкие плечи, отсвечивали теплым, тусклым светом горящего камина. Ее упругая грудь учащенно вздымалась и опускалась. Покусывая пухлые губки, она сидела на ковре и пристально смотрела мне в глаза.