С Агнет и Лорелей общались мы мало и, в основном, дома. Тут же у нас было много работы, нас постоянно тащили кому-то помогать, что-то делать. Девчонки явно чувствовали себя не в своей тарелке. Но Лорелей держалась лучше и успела раззнакомиться с остальными медсестрами и врачами ближе, чем мы с Агнет. Подруги больше не хихикали сутками, часто я видела их отдельно: Лорелей постоянно находилась в блоке номер 10, Агнет же помогала на территории лагеря.
Доктор Менгеле все время просиживал в лаборатории, он постепенно набирал людей себе в больницу, осматривал их, изучал вместе с другим доктором, которого я даже не знала толком. Я часто присутствовала при таких осмотрах, у людей измеряли все, что только можно было измерить, обращали внимание на цвет глаз, волос, строение черепа, скелета.
Больными в бараках действительно никто не занимался. «Для чего же нужно все это оборудование?», – спрашивала я себя. Спросить кого-то другого я не решалась, любопытство здесь тоже было наказуемо. Я часто заходила в эти бараки, ходила мимо больных, подавляя рвотные рефлексы от удушающих запахов. Большинству из людей поздно было помогать. Они лежали по несколько человек на одной полке – была страшная теснота. Несколько медсестёр иногда приносили им какой-то чай, на который те с жадностью накидывались. В туалет никто больных не водил, не давал питьевой воды. Каждый раз, когда я шла к ним, я высматривала, где находятся охранники, где размещены склады с едой, с вещами. Есть ли возможность зайти в барак не только в главные двери, как расположены больные, когда приходят уносить мертвых. Нужно было стать чрезвычайно осторожной и внимательной. Даже столь частыми походами к больным я уже вызывала недобрые взгляды некоторых надзирателей.
Несколько дней спустя, я уже заходила в барак со спрятанным куском хлеба. Иногда это была бутылка обычной воды, время от времени мне удавалось проносить им клочки ткани, которыми больные могли перевязать раны. Медикаментов в больнице в открытом доступе не было никаких, и болеутоляющие я добывала через Томаса, постоянно жалуясь на ужасные головные боли, которые появились с приездом сюда. Он ничего не говорил, но медикаменты мне давал. Ничтожно мало, как раз, чтобы хватило мне одной. Но не целому бараку больных людей. Еду я всегда прятала в столовой, не доедая свою порцию. Мне хватало наесться, а эта сосиска или кусок хлеба могли дать частичку жизни больному. Скоро меня стали узнавать те, кто немного дольше пробыл в бараке для больных. Они тянули ко мне руки, как только я переступала порог их блока. Мне это не нравилось, моего лица не должны были помнить, это было риском, ведь кто-то мог меня выдать. Не специально, но в бреду было все возможно. Тем, кто мучился от болей, я давала свои болеутоляющие. Их было мало, но этого хватало хотя бы на несколько часов, и люди могли забыться сном. В ход шли жаропонижающие инъекции, точней их остатки, которые я колола людям в больнице, и немного спрятала себе. В столовой для персонала не скупились на спиртные напитки, на столе всегда стояла водка. Наши столы, а особенно комендантские, ломились от изобилия еды, когда в Польше все было по карточкам, я начала подозревать, что эти яства приехали сюда в сумках ныне заключенных. Я часто хватала себе по целой бутылке водки и проносила в лагерь, используя вместо спирта и дезинфицируя раны больным. Конечно, другие служащие видели, что я тяну спиртное со стола с завидной регулярностью, но списывали все на то, что молоденькая девочка на досуге для храбрости потягивает рюмашку другую, не в состоянии справиться с шоком. Мне было абсолютно наплевать на них, я отшучивалась, эсэсовцы ржали как кони и скоро забывали обо мне. Только Томас сидел тихо, из-под лба поглядывая на меня.