Через полгода они вместе переехали в Бристоль, а еще спустя год сыграли свадьбу. Крепость пала, освободив самую прекрасную из принцесс и усадив ее на английский трон.
* * *
Мари тихим шагом зашла обратно в дом. Уже совсем рассвело, и всю кухню залило бронзой. Поставив чайник, девушка прошла в свой кабинет, служивший ей одновременно и комнатой отдыха. Это была небольшая коморка со скошенным потолком; белые стены делали ее визуально просторнее, прямо под окном вальяжно располагался плюшевый розовый диванчик. Маша любила сесть на него, положить ноги на подоконник и свесить их на улицу.
Подойдя к белому столику со стеклянной столешницей, она выдвинула самый верхний маленький ящик. Там аккуратными стопочками лежали всякие бумажные конверты, скрепки и стикеры. Среди всего прочего в самом углу была всунута сложенная вдвое измятая бумажка. Мари ни разу, уехав из дома, не развернула ее и даже не притронулась к ней, будто она была ядовита, однако зачем-то таскала эту макулатуру с собой, когда переезжала из квартиры в квартиру, из дома в дом. Теперь она аккуратно достала ее и приложила к щеке. Кажется, боль наконец-то прошла, и Маша позволила себе разбудить свои воспоминания, и они неудержимым потоком хлынули из недр ее подсознания, накрыв ее с головой.
«Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!»>5
Роману Борисовичу было почти двадцать шесть лет, когда произошла эта история. В один из холодных понедельников, какими они обычно бывают, он стоял на крыше старой девятиэтажной облезлой хрущевки и безразлично глядел вниз, выжидая, когда пространство перед подъездом наконец станет свободным от входящих и выходящих людей. Во рту стояла неприятная горечь, бешено билось сердце, но он и не пытался его упокоить. В его больной, уставшей голове вертелось: «Неужели это все, что Ты приготовил мне – пополнить список слабейших?» Как ни странно, ему будто нравилось осознавать собственное несчастье. Стоя на краю, он упивался своими обидами и сожалениями о напрасно прожитой жизни, зарывал себя в них, как в песок, не желая прерывать акт самокопания. За несколько минут он успел обдумать все, что уже было безвозвратно потеряно. Да, ушло все, не осталось ничего, кроме непрощенных обид, невысказанных жалоб и упущенных возможностей. Весь мир теперь был у него под ногами, и он впервые поднял глаза к небу. «Это хорошо, что под вечер людей становится меньше, – думалось ему. – Не будет лишних проблем. О чем еще мне нужно вспомнить? Ну и бредятина! Умирая, не знаю, о чем подумать! Солнце садится… а луну я уже не увижу. Мой бой окончен, я выдохся, как старая костлявая собака. Помнишь,