– Сколько время? – кричит бабушка с кухни. (Убедить ее, что надо говорить «сколько времени?» или «который час?» было невозможно).
Гляжу на большие часы с маятником, что висят над пианино, и отвечаю:
– Без сорока пяти десять.
Сестра фыркает: «Без сорока пяти!»
Ну, не мог я понять, что надо отсчитывать число минут, прошедших от предыдущего часа! Сестра пыталась объяснить – все равно непонятно. Но однажды увидел, как бабушка вошла в комнату, глянула на часы и сказала:
– Ого! Уж десять минут одиннадцатого.
И всё стало на свое место.
Заходит раз Тетка Авдотья. Спрашивает о чем-то отца и тут же удаляется, вполне удовлетворенная.
– Пап, зачем она приходила?
– Спросила, сколько сейчас времени.
Не понял. Хлопаю глазами.
– Понимаешь, у нас несколько часов. Если одни остановились, то можно на других посмотреть, сколько времени. А у них – всего одни ходики. Остановились – и неоткуда узнать, который час. Сейчас она их заведет и поставит правильное время.
Однажды приходит в голову головокружительная мысль. Вот сейчас – тысяча девятьсот пятьдесят пятый год. Но это значит, что когда-то был и первый! Такую бездну времени представить не могу. Столько лет! Нет, это просто невозможно. Делюсь этим соображением с Юркой. Тот авторитетно отвечает:
– Нет, первого года не было. Всё началось в тысяча девятьсот…
Тут он задумался, а потом сделал неопределенный жест, помотал головой и быстренько переключился на другую тему.
Я заснул под вечер в бабушкиной комнате возле голландской печи. Проснулся часам к восьми, но мне почему-то было трудно подняться. Душно, и ноги – тяжелые, как колоды. Встал, пошел в залу, к отцу. Голова тоже была тяжелая. И на душе грустно и тяжело, непонятно, отчего. Папа берет меня на руки и ходит по комнате напевая «Легко на сердце от песни веселой… Вот и у Саши сейчас будет легко на сердце». Но легко не становилось, и отец отнес меня в спальню и уложил в кровать. Лежу – и ничего мне не хочется: ни спать, ни играть. Мысли, как всегда, непрерывно ворочаются (это меня всегда поражало: невозможно перестать думать даже на секунду), но мысли эти – обрывочные, путаные, непонятные. И вдруг я вижу как с потолка прямо на меня летят большие темные массы невнятных очертаний. Ору в ужасе. Вбегает отец и кладет мне на голову компресс. От мокрой тряпки пахнет уксусом, и мне становится хорошо.