Мне холодно, читатель, мне темно…
Б. Рыжий
В безутешности рыданий души,
в неимоверной её безгрешности
есть два пути выхода из тупика круговерти —
это поиск гармонии в жизнесмерти
и хождение по мукам кромешности.
В беспросветной тьме
поиска черной кошки там, где её нет,
легко схватить за полхвоста
первый попавшийся предмет
и принять его за оттиск ответа
(ведь во тьме любое движение – просвет),
а за ним… страх конца света.
Мы на ощупь рвем раны, заливаем глаза,
натыкаемся на стены заблуждений и рьяно
идем на надрыв, чтобы затем, вены вскрыв,
объяснить себе
(или это шипит вода из-под крана?),
что во всем виноват Вселенский взрыв,
рвущий нас на клочки,
из которых потом соберутся волчки галакти́к,
закрутившихся в сумраке КАДа —
в водовороте асфиксии
перед глазами круги,
и конечно, это круги ада.
В зияющей пустоте своего «Ци»
меж предельной наполненностью
и опустошенностью Сути
гранитной плитой лежит
камень преткновения —
сознание камертонности.
Колебания маятника
от полнейшего понимания
и принятия своей судьбы
до смятения кромешной мглы —
пронзительной жутью струна на лютне
оборвется высоким «си»,
отпоет звуком, в котором исчезают люди.
Пульсацией вены
биение сердца обусловлено,
тянутся нитями внутри субстанции волны —
колыхание в груди, а вот и мы исполнены
желанием перейти в потустороннее.
И куда ни ткнешь —
сплошная боль, да Оль?
Надрываем жилы до мути,
крик безумия – сорваны связки,
но в кромешности нету развязки,
в темноте полюблю боль —
опорой кажется ноль,
временное подспорье – алкоголь,
побег без оглядки
в феномен себяизложения —
игры в прятки через стихосложение,
уравновешивание отпечатков души в рифмах,
словах-опечатках. Чистоплюйства перчатки
снимем. Говорим только то,
в чем видится соль.
Искажение лица не есть символ боли,
крик – это не символ печали,
плач – это не символ страдания,