Это тяга к загробной дали,
надрыв полотна-завесы,
отсекающей театр повседневности
от закулисья потусторонних бесов.
А мы зрители и ждем новостей,
побольше подноготных подробностей,
и куда уж без них, без скабрезностей,
побольше исступленной словесности,
нигилизм в портупее, а что в конце?
«Сказка о золотом яйце»
Как? – огорошены зрители, —
пока мелодраму смотрели
(или мелодрама смотрела нас?),
жизнь-яйцо разбили, похитили?
Аплодисменты,
трясется иконостас от смеха
и тут же афиша: «Спешите, спешите!
Аттракцион гадких терзаний
глупого человека!»
Мы же любим мертвецов оживить,
погреть руки на костре чужой любви,
поплясать на мучениях прошлого века?
Чего уж греха таить.
Хочется спросить тебя, её, себя,
одинокого человека:
не надоело носить в решете воду,
пить наугад правду, в кромешной мгле
му́ку толочь, помнить ночь
появление на свет из пром/зон/ежности?
Жаль, процесс появления нельзя повторить.
Повторить можно боль с лихвой,
на пупок надавить, разорвать рану, соль
сыпать и голосить,
но блуждание в темноте
искаженных смыслов
не приносит ответ в целых числах,
впрочем, числами тоже не будешь сыт.
Ты в кино:
в безутешных рыданиях души
посмотри на часы,
на часах циферблатом лежит вся жизнь,
раздели на двенадцать, стрелка заворожит,
сон-асфиксия, перед глазами круги,
существуй и живи, жми на точку Пи…
И в кромешной тьме без/д/над/н/ежности,
в беспросветном желании
заполнить стигматы
ты идешь на манеж, чтобы SOSтрить,
набиваешь в рот стек/с/ловаты
и начинаешь словотворить.