– Великолепный турнир, как вы считаете, милорд Дойл? – с улыбкой спросил король.
– Они сделали пару сносных выпадов, но бедный Грейм скончался скорее от скуки, нежели от искусного удара Талбота, – ответил Дойл.
Король улыбнулся, а следовавшая за ним свита захихикала.
– Вы остры на язык, брат, как и всегда. Впрочем, за это мы вас и любим.
– Весьма благодарен за вашу оценку, мой король. Возможно, мне стоит обзавестись шутовским нарядом, раз мои остроты так вам угодны? – Дойл недовольно поджал губы, хотя и не чувствовал себя обиженным на самом деле.
Король вздохнул и возвел глаза к небу, после чего мягко заметил:
– Вы обидчивы, как древние боги. Не таите на меня зла за неудачный намек.
– В моем сердце не может зародиться обиды на ваше величество. Мое сердце принадлежит вам, – Дойл обозначил поклон, превозмогая все возрастающую боль в спине.
– Мы знаем, брат, – Эйрих улыбнулся одними губами, глаза же выражали тревогу. Он чуть приподнял бровь, явно желая узнать, все ли в порядке. Дойл чуть качнул головой, показывая, что рад был бы удалиться. Эйрих понял его и объявил: – Ступайте же, отдохните от дел.
Несмотря на требования этикета, Дойл не стал кланяться снова и неспешно зашагал по широкому коридору старого замка. Каждый шаг его отдавался гулким эхом. Никто из придворных не рискнул составить ему компанию или проводить его – приближенные короля знали, что, когда милорд Дойл не в настроении, не стоит попадаться ему на пути, иначе можно лишиться не только титула, но и головы.
В своих покоях Дойл первым делом сбросил проклятый колет, словно нарочно сшитый так, чтобы причинять ему как можно больше мучений, отстегнул меч и наконец вздохнул, падая на широкую пышную постель. Было бы здорово еще снять сапоги, но Дойл не готов был сейчас этого делать.
Мать-природа и Всевышний, создавая двух братьев – королевских отпрысков, – пошутили изрядно. Старшему достались стать, красота и удивительно мягкий нрав, подходящий более легендарным рыцарям, нежели живым людям. Младший же получил уродство, несоразмерной длины ноги, горб, сводивший левую руку вечной судорогой, а к ним – подозрительность, злой, ядовитый язык и угрюмость.
Завидовал ли Дойл брату? Ему было пять, когда он впервые задался этим вопросом, и понял, что да, завидует отчаянно, до глухих рыданий в подушку, до тупой боли под ребрами, до красной пелены в глазах. Он тогда пообещал себе, что отберет у Эйриха корону во что бы то ни стало, и эта корона станет маленькой компенсацией за несправедливость мира. Но все осталось в пошлом. Эйрих был прекрасным королем, народ благословлял его и готов был целовать землю, которой коснулась ступня монарха. А Дойл охранял королевский покой – и знал, что так будет всегда.