В свою комнатку на Дерендяева я часто
возвращался уже затемно со слипающимися глазами, а нужно было ещё и
на завтрашний день к занятиям подготовится. Отстающим в
фельдшерской школе я не был, но в круглые отличники выбиться у меня
не было никакой возможности.
Всё, кончилась у кота масленица, не
будет у меня в сороковом году стипендии…
Надо сказать, учили нас в
фельдшерской школе на совесть.
Дубровин преподавал у нас терапию. Он
был всегда спокойным, выдержанным, последовательно и четко
рассказывал определенную тему, был увлечен своим рассказом,
приводил много примеров из своей практики. На его занятиях
создавалось впечатление, что он мало внимания обращает на
аудиторию, но присутствующие всегда слушали его очень внимательно.
На практических занятиях Дубровин требовал четкости в ответах,
особенно — после обследования больного. Он не признавал
выслушивания пациента фонендоскопом, сам, при этом, пользовался
только деревянным стетоскопом. В случае, если в чем-то сомневался,
прикладывал свое ухо к телу и долго выслушивал больного. Как-то,
через много лет, я встретил своего однокурсника, и он рассказал
мне, что во время войны Дубровин продолжал работать на своем месте,
преподавал. Но, так же, как и раньше большую часть времени проводил
в больнице. У него был уже солидный возраст и значительные
перегрузки, переживания военного времени, недостаточное питание,
отражались на его здоровье. Якобы, были случаи, когда во время
обхода, прослушивая больных, доктор засыпал на груди больного.
Тогда сестры, чтобы не будить его и дать хотя бы недолго отдохнуть
уважаемому доктору, перекладывали его голову на подушку рядом с
больным, он, немного отдохнув, продолжал свой обход. Правда это или
нет, сказать трудно. Пусть это будет даже частичной правдой, но я
хочу сказать, что этот человек был бесконечно предан своему делу,
своим пациентам.
Военно-санитарное дело в фельдшерской
школе вел Хлыбов. Нам было очень интересно слушать бывалого
участника гражданской войны, военврача второго ранга о том, какие
трудности могут встретиться при оказании медицинской помощи на
фронте. Я ловил каждое слово этого преподавателя, так как знал, что
вскоре эти знания мне могут пригодятся.
Лутошкин был преподавателем биологии.
Он требовал от нас, чтобы мы больше работали самостоятельно. На
занятиях всегда проводил опрос по пройденному материалу.
Внимательно выслушивал отвечавшего, в чем-то поддакивал, а в
заключении говорил: «Садись, два». Это означало, что тема не
раскрыта. Нам казалось, что, произнося своим громовым голосом слова
«садись, два», он как бы получал от этого удовольствие, но это
только казалось. На самом деле, он всем своим видом показывал, что
сожалеет о том, что мы не увидели главное, изюминку в изучаемой
теме. А его улыбка, как бы подбадривала нас, что не все потеряно,
что мы еще молоды и всему научимся, если будем прилагать усилия и
старания в учебе. Обладатель уникального баса, Лутошкин участвовал
в студенческой самодеятельности, пел в хоре. Он стеснялся стоять
среди своих учеников во время выступления, потому, что его могучая
фигура нависала над всеми нами, поэтому брал стул и садился за
спинами поющих, во время выступления был слышен лишь его могучий
голос.