Мотивы - страница 2

Я снова открываю дверь:

огромный Мир стоит как прежде,

лицо прохладою объяв,

и равнодушной немотой

зовет к себе.

Войду.

За далью очертаний

видения холмов, полей

и тесный круг людей прекрасных

и неудавшихся людей.

Как он спокоен, молчалив, —

бескрайний Мир, для всех открытый.

Мы в нем – никто,

частицы света,

немного лучше, немного хуже…

Приму и я что в мире есть,

что было, что еще случится,

не отвернусь, когда придет

мой срок уйти…

Так – в путь?

Все тот же Мир

стоит передо мной открыто,

как перед всеми, кто входил,

и глубину его столетий

я не замечу в этом утре.

По линиям чужой ладони

c каким-то странным, непривычным,

другим рисунком, не моим —

учусь чему-то…

– Вот, судьбы, – смотрите! —

борозда все легче…

Болезни – в прошлом. А вот здесь

к вам новый друг

спешит навстречу.

Тут – знак богатства… И рука

чужая дышит осторожно,

согретая моим враньем.

Мы улыбаемся и шутим,

прекрасно зная про обман

моих гаданий неумелых.

Но что-то, видно, поважнее

есть в этой тайне сокровенной,

когда на линии чужие

ложится теплая ладонь.

На седовласых киоскершах

поверх газетных пирамид,

монбланов глянцевых обложек —

божественный лучится нимб.

Духовный свет над головой

красивым дамам по плечу…

Бреду походкой выходною,

ларькам последнее плачу.

Мне эти женщины дороже

парадных городских примет,

здесь остановятся прохожий

и – неопознанный объект.

И в теплой ауре оттаяв,

я не кусаю удила, —

журнальчик для мужчин листаю,

состроив равнодушный взгляд.

Как часто из толповорота

я к этим женщинам иду —

и человеческое что-то

у них тихонечко краду.

По крышам старого квартала

весенний снег ползет устало,

и серый шифер, обнажаясь,

парит на солнце, подсыхая,

чуть искривленный и хмельной.

Я вновь в стране пятидесятых,

где толстостенные дома

свои болезни открывают —

потеки, трещины, лепнины

остатки все еще живые

и крыш залатанный пейзаж.

И почему-то мне нужней

и интересней эти стены,

в которых между рам видны

авоськи, баночки с соленьем,

чем учреждения без крыш —

прямоугольны и надменны.

И признаваться мне в любви

лишь крышам хочется разбитым,

с которых плачет талый снег,

и людям, что здесь тихо жили,

как старый шифер на стропилах.

Люблю библиотекарей негромко,

несуетливый их паркетный шаг,

хранителей премудростей на полках

и томиков исписанных бумаг.

С достоинством неторопливой сути

они дадут мне редкий экземпляр,