Парис чувствовал, что, оправдываясь, становится смешон, и рассердился еще больше. Сейчас мнение всего Рима тревожило его меньше, нежели мнение этой гордой и властной женщины. Собрав все силы, он заставил себя успокоиться и рассмеялся, признавая поражение.
– Случается и воину промахнуться.
– За это он платит жизнью, – приговорила безжалостная Домиция Лонгина и направилась прочь.
Она не просто уходила – величественно удалялась, как удаляется победитель от распростертого на земле врага. Он воскликнул вслед, забыв, что обращается к Августе, желая доказать, что еще не побежден:
– Будь у всех зрителей твой взгляд…
Она остановилась и только слегка повернула голову.
– Что же тогда?
Он хотел сказать: «Тогда из воображаемых ран потекла бы настоящая кровь». Но вместо этого вспомнил, что она, именно она, одним своим присутствием спасла спектакль, и сказал:
– Твой взгляд придал мне силы.
Тотчас подумал, что она вновь уронит презрительное: «Рабам нужна плеть». А еще подумал, что ничья брань не жгла больнее. И еще – как сладко удостоиться ее похвалы.
Она бросила через плечо:
– Хочешь играть для меня?
– Да, – ответил он, глядя на ее белую и округлую щеку, на столь же белый и округлый локоть, с умыслом выставленный из-под покрывала.
В тот миг Парис ясно осознал, почему Домициан отнял эту женщину у ее первого мужа. Это была нелегкая победа – даже для Цезаря. Верно, не раз ему приходилось, забыв о царственном величии, падать на колени и умолять.
«Домициан предложил ей порфиру. А что может предложить актер?»
Она повернулась и наградила Париса насмешливым взглядом, показав, что прочла его мысли. «Хорошо, – подумал он, вспыхнув яростью, – римляне склоняются перед порфирой владыки, склоняются со страхом. Но они склоняются и перед талантом актера, склоняются с любовью. Склонится и эта гордая римлянка».
Домиция снова усмехнулась и пошла прочь. Парису хотелось, чтобы она еще раз оглянулась, но она ушла, не оглядываясь. Он сказал себе в утешение: «Чем труднее битва, тем слаще победа».
Он добился от нее похвал. Добился и клятв. Добился слов, которых – Парис не сомневался – от нее не слышал никто, даже император.
Гнев Домициана понятен. И все же… Все же Парис был уверен: императору, конечно, ненавистен Парис-человек, затронувший сердце и чувства Августы. Но сильнее ненавистен – Парис-актер, пробудивший души и разум зрителей.