Бородатая лошадиная шутка, где её слышал – не помню, разрядила
обстановку, накалённую после патетического спича про воинский долг
и посыпания пеплом головы из-за трёх хулиганистых дедушек. Взвод
ссыпался на первый этаж и оттуда на улицу, я пошёл со всеми и стал
с наветренной стороны, чтоб меньше вдыхать табачный дым. Желание
сунуть папиросу в рот, довольно сильное в первые два дня,
постепенно ослабевало.
В роте выражение «убьём лошадку» в значении «пойдём покурим»
приобрело устойчивость. Ну а я с каждым днём убеждался, что встроил
себя в гагаринский курсантский коллектив, пусть не добился полного
сходства с предшественником, но уж точно не кажусь сокурсникам
американским шпионом в обличии Юры.
Скорее бы в часть, где никто не видел прежнего Гагарина!
Короткий отпуск после выпуска и до прибытия к месту дальнейшего
прохождения службы я точно не использую для поездки домой. Разве
что, оттрубив год-два в полку, тогда на слова родителей «ты
изменился, сынок» без особого смущения отвечу «конечно».
А если не возьмут в отряд космонавтов? Грусть-тоска.
Ничего. Мне двадцать три. Что-нибудь придумаю.
3
На курсантское жалование не шиканёшь и не разгуляешься.
Наступила весна, в стенах училища меня натурально нагнала
клаустрофобия, хотелось наружу. Нет, конечно, не та патологическая
боязнь закрытого пространства, иначе не стремился бы забиться в
крохотное яйцо спускаемого аппарата «Восток-1». Дело в другом. Я –
лётчик, чёрт побери, что в прошлой жизни, что в нынешней, небо –
мой дом, а не несколько зданий, зажатых между улицами Челюскинцев,
Советской и берегом реки. Конечно, есть стадион, где мы гоняем мяч,
даже зимой по снегу, и гимнастические снаряды, но тесно, тесно…
И я начал пользоваться увольнениями по воскресеньям, кроме дней,
когда заступал в наряд по кубрику, по кухне или в караул. Где-то в
конце марта шагали с Дергуновым по Комсомольской в сторону центра,
под сапогами скрипел снег, он сходит здесь лишь в апреле, и
прикидывали, что можем себе позволить на курсантские рубли –
отправиться в кино или съесть по мороженному, Юрка ещё папирос
должен был прикупить.
Курсанты смолили только самые дешёвые – «Беломор», два рубля
двадцать копеек за пачку, в которой было двадцать пять штук. Сам
процесс употребления напоминал целый ритуал: достав папиросу,
курильщик непременно разминал слежавшийся табак, затем дул в
гильзу, чтоб выпавшие из набивки крошки вернулись на место и не
ссыпались в рот. Потом сминал гильзу, чтоб оба залома оказались
строго перпендикулярны друг другу.