Вечером,
как было заведено, после ужина, когда мама ушла в мастерскую,
отец поманил меня и, усадив на колени, взглянул
на зажатый в моем кулачке артефакт. И тут все
вопросы и слова будто высыпались из меня как через
решето, рассыпались по полу и я лишь водил глазами
и по-рыбьи открывал рот. Но задать тот самый вопрос
не мог.
Отец
улыбнулся. Я смутно уже помню его черты, и иногда
от него остается лишь улыбка — немного грустная
и кривая. Как у ковбоев в старых фильмах.
Я боюсь что пройдет пара лет и кроме этой улыбки
я уже не вспомню ничего. А мне бы крайне
не хотелось менять отца на чеширского кота.
Так вот.
Не дождавшись вопроса, отец сам начал говорить:
— Раньше не было цифровых фотоаппаратов.
Нажимая спуск, я никогда не знал, что выйдет на фото
до тех пор, пока в красном свете не доставал
проявленную пленку и не развешивал на веревку
отпечатанные снимки. Знаешь, Макс, ожидание, предвкушение,
интрига — всё это было у нас, и всё это украл
прогресс у твоего поколения.
Я не очень понял, о чем говорил отец.
Меня тогда больше занимал другой вопрос. И я наконец-то
смог выпалить:
— Где
это? Кто это? — ткнул я в фото, указывая
на силуэт в тени дверного проема.
Отец
улыбнулся.
— Это дом,
в котором я провел часть детства. А это мой друг. Славный малый,
хоть и немного был диковат. Я звал его Атта. Однажды, мы провели
ужасно веселое лето.
— Атта, — завороженно повторил я,
вглядываясь в размытый силуэт.
Этот снимок
спрятан в хранилище памяти — так я зову мою коробку
важных вещей. В прошлой жизни там был лишь чай, зато
теперь — застывшие воспоминания. Чрезвычайно важные —
«незабываемые». Даже когда коробки нет под рукой, я открываю
жестяную крышку и пристально вглядываюсь... Я очень хочу
узнать, кем был этот Атта. Может быть, с ним в экспедицию
уехал мой отец? Одна беда — долгие годы я не знал,
где живёт Атта. И что это за дом на снимке.
Но теперь я уж точно его найду.
Обязательно.
Я втянул запах луга. В городе так
не пахнет. Даже в парке. В городе приходится вдыхать
всё, что угодно: от машин до чужих людей. Даже
не знаю, что хуже. Я часто задерживал дыхание, стараясь
пореже дышать. Мне казалось, что я полон чужих запахов —
внутри и снаружи. Что я так пропитался ими, что
от меня самого уже не осталось ничего.
А на лугу все по-другому. Я хочу, чтобы все эти
ароматы были внутри меня, чтобы я пах травой, жизнью,
свободой, небом. Вот почему я втягиваю воздух полной грудью,
наполняю легкие до самого края и затем хватаю еще немного
ртом как рыба и раздуваю щеки. Это как налить какао
с горочкой, невозможное мастерство, на которое способны
только волшебники, а еще моя мама. Она мне и показала что
совсем на немного, на тончайшую ниточку, на паутинку
какао в кружке больше, чем может поместиться. Она тогда
сказала: