Наконец, мы пришли. Я огляделся. Вокруг были разбросаны какие—то цветные тряпки, между деревьями было натянуто голубое покрывало. Наверное, оно защищало лесного жителя от дождя. Справа лежал широкий матрас и куча досок.
– А я ведь… я ведь хотел писателем стать. Писал про детей, про мужика писал русского. Я ж Некрасова всего перечитал. Вдохновился.. не поверишь! А как услышал, что вокруг происходит, вещи свои собрал и быстро сюда, в лес. Рукописи все, всё тут. Найдут не сдобровать! Мужик укутал меня в тулуп, сунул в руки миску воды и взял у меня из рук мамино письмо.
– Ну—ка, что тут у тебя?! От мамы, да? Читаю: бе—ре—ги се—бя, О—го—нек. Береги себя, Огонёк! Ох, Огонек, не бережёшь же ты себя!
Огонёк! Мама называла меня Огоньком, потому что иногда я очень непредсказуемо себя вёл. То без причины плакал в углу, то радовался первому осеннему дождю. Любое незначительное событие отражалось на моем эмоциональном состоянии. Я быстро загорался бурями чувств и так же быстро угасал.
Мама, мамочка! Как же я буду себя беречь, ведь раньше ты меня берегла, а теперь тебя нет рядом! Ах, мамочка, я же совсем не умею себя беречь! К тому же я не научился читать, как ты хотела, мама! Но я обещаю, я обязательно научусь, обязательно!
Тем временем в нашем доме оставалась только моя сестра. Аркадия, мужа ее, они с Нюрой похоронили на берегу реки. За домом никто не следил – убитая горем Роза лежала день и ночь, а у соседской старухи хоть и маленькое, но своё хозяйство. Стояла гробовая тишина. Ни шума, ни плача, ни доброго слова. В дом к нам тоже никто не заходил, как раньше – мы стали кем—то вроде чужих, непринятых. Раньше я была негласной главой посёлка – «умная, маломальски образованная, мудрая, справедливая» – так говорили обо мне местные. «Без тебя, – всхлипывали старики, – нашим домишкам долго не продержаться. Тетки все хоть и добрые, хорошие, но ленивые, больше о себе, наперёд не смотрят.» Поговаривали что поначалу плакали по одиночке у себя дома, меня вспоминали. Некоторые даже Нюру проклинали – думали, что из—за ее детей меня и увезли. А потом как с цепи спустились – тихие, озлобленные. Боятся.
Бог милостив, хитроглазые несколько раз меня допрашивали, но не пытали, признаваться не заставляли, лишь пригрозили, стукнув несколько раз кулаком по столу, и отпустили. О сыне среди них я не упоминала, ведь выдавливаться по капельке жалость было бесполезно. Да и стыдно. Некоторых лишь раззадоривали тяжкие материнские всхлипывания, за что родительницам вскоре вручалось по статье. Я предвидела, что такое может произойти и со мной, поэтому отвечала односложно, без эмоций. О ребёнке я вспоминала перед сном, молилась шепотом и желала ему здоровья.