Коста считал, что все дело в изначальной порочной сути
профессии, когда человек, занимающийся ею, сразу настраивается на
сенсацию, поиски жареных фактов, копание в грязном белье, как на
главное в своей работе. И в этом случае напрочь отметается в
сторону такое понятие, как совесть. И уже не может быть у человека
личного пространства, в которое нельзя заходить без спроса. И, если
у человека есть тайны, которые он совсем не жаждет раскрывать
белому свету, то профессия требует от журналистов наплевать на это
желание, тайну эту раскрыть, оформить в сенсационном заголовке и
выложить на потребу человечеству. Порочность этой профессии именно
в этом и заключалась, что всегда отвечала самым низменным
требованиям человека. Выражение "хлеба и зрелищ", в общем, могло бы
служить профессиональным девизом журналистов и быть выбито на щите
каждого или служить эпиграфом всех печатных изданий.
Коста никогда не спорил по поводу подобных своих мыслей о
профессии. Знал, что может быть чересчур категоричен. Что нельзя
всех под одну гребенку. И, тем не менее, ничего с собой поделать не
мог. Недоумение и раздражение (часто – ненависть): вот те два
основных чувства, которые у него вызывали журналисты.
Поэтому шел на эту встречу, практически, потирая руки. Даже не
жалел, что дал Тамаре слово не пускать в ход кулаков или что
поострее и поубойнее. Язык – тоже оружие.
"Повеселюсь! – думал он на подходе. – Поизмываюсь!"
— Бахадур! – позвал друга.
— ?
— Подходим, – кивнул на кафе.
— Хорошо, – равнодушно пожал плечами пират.
— Ты помнишь, что...? – спросить не успел.
— Мозги не компостируй! – был примерный ответ алжирца.
— Фу! Биндюжник! – заклеймил друга Коста.
Вошли. Шумный дымный зал с низкими потолками. Кто-то обратил
внимание, большинство же не удостоили взглядом. Но те, кто обратил,
были уже готовы вернуться к своему кофе, разговору, но уж больно
колоритная парочка нарушила покой "акул" пера. Задержали взгляды.
Другие, заметив столь странную реакцию собеседников, тоже подняли
головы. Косте только этого и требовалось. Заметив вторую волну
движения голов и взглядов в их сторону, начал медленно снимать
длинное пальто, которое специально надел для этого случая.
Последние остатки шума в виде гомона голосов, стука костяшек домино
и звона бокалов мгновенно стихли. Перед глазами изумленных
газетчиков предстал настоящий кавказский горец в черкеске. И ладно
бы только горец. Рядом с ним стоял, несомненно, алжирец. Но и его
наряд тут же поставил в тупик пишущую братию. Не было привычных
шальвар, фески или тюрбана. Наоборот. Алжирец предстал в дорогом,
на заказ сшитом костюме. Те, кто хоть что-то понимал в одежде,
сразу могли предположить, что костюм вполне мог быть построен в
Лондоне, на Севил-роуд.[4] И тем самым этот алжирец уже утер нос
столице мод и всем её жителям, которые сейчас сидели в зале и
которые своими костюмами ничего не могли противопоставить костюму
представителя той страны, которую они считали своей вотчиной, где
они имеют право резать всех без разбору. Во Франции всех встречали
по одежке. Везде. Человеку в хорошем костюме не было нужно трижды
звать официанта в ресторане – сами подбегали. И в полицейском
комиссариате при получении паспортов на Бахадура не косились, как
на «понаехавшего». Наоборот, были весьма предупредительны. Приняли
его за важную персону, за шейха или эмира, у которого свой гарем и
личное стадо коз и верблюдов.