«Глотнуть» в ее понятии было явно не чайную ложку и не
исключительно на ночь. Не то чтобы она нетвердо стояла на ногах, но
взгляд был блажен и расфокусирован.
— Молитесь, сестра, — сказала я с упреком. Что одно, что второе
— самовнушение, но с учетом того, как сложно здесь с медициной —
пусть лучше молится.
Как зовут эту сестру, я так и не узнала — пока. Я вышла, обойдя
ее по широкой дуге, потому что запах алкоголя не выносила, и
сделала шаг в сторону своего кабинетика.
— Охотник ждет вас в кабинете матери-настоятельницы, — буркнула
мне в спину сестра и, как мне показалось, у нее за пазухой что-то
булькнуло. — Я пойду пока в святой сад, мало ли, что там ночью
случилось. А вы скажите этому богохульнику, — добавила она, — чтобы
он туда вышел. Не работают глифы-то, сестра.
Я открыла рот, сразу закрыла, потому что спрашивать у сестры,
где кабинет матери-настоятельницы, было некстати. Я понадеялась,
что найду его сама, положившись на память тела сестры Шанталь.
Монастырь жил своей незатейливой жизнью. Откуда-то, вероятно, из
церкви, доносился негромкий мелодичный перезвон, мимо меня в
направлении детского приюта торопливо прошла сухая высокая женщина
с огромной кастрюлей в руках — и я не удержалась.
— Постойте.
Женщина покорно встала и не менее покорно заглянула мне в глаза.
Я подошла ближе, указала пальцем на кастрюлю. Впрочем, кастрюлей
это сложно было назвать — скорее лохань, к тому же не очень чистая.
Не очень — я покривила душой.
— Откройте.
Женщина заозиралась — лохань надо было куда-то пристроить, она
была здоровенной и тяжелой, и еще мешало полотенце как прихватка —
темно-серая засаленная ткань, и цвет ее был однозначно не
изначальный. Женщина досеменила до широкого подоконника и поставила
лохань туда, перехватила тряпку и открыла крышку.
— Что это?
— Завтрак, сестра. На чистом молоке.
Может быть, жуткое варево и вправду было на молоке. Запах
молочный — тут мне возразить было нечего.
— Это же очистки, — деревянным голосом заметила я. — И какие-то
ошметки. — В крупе, которая была насыпана в отвратительную тюрю
довольно щедро, я разглядела даже крупные личинки. — Вы кормите
этим детей?
За скупостью моих реплик скрывалось нечто большее. Елена
Липницкая в теле сестры Шанталь бушевала интересными выражениями, и
к великому сожалению, сестра Шанталь знать такие слова не могла, да
и язык — хотя для меня он продолжал оставаться «русским» — не
позволял высказать все претензии. Меня бы попросту никто не
понял.