Однажды в жизни Марфы все поменялось. В тот год ей исполнилось
двадцать лет, началась германская война и её супруга, Спиридона
Николаевича, забрали вместе со всеми на фронт, оставив её одну с
его родителями, детьми и общим сыном Феденькой. Провожая селом
мужчин на войну, женщины рыдали, бросались на телеги с их мужьями и
причитали, как на похоронах. Не было слез только у Марфы. Она
стойко простояла с двухлетним сыном все это время, рассматривая
толпу мужиков и баб, терпела их плач и причитания, и как только
телега с мужьями тронулась в путь, она развернулась и пошла домой.
Её поступок не был незамечен свекром, и как только он переступил
порог дома, схватил невестку за косу и потащил её в сарай, где
остервенело бил ту хлыстом, пока она не потеряла сознание. С того
момента в сознание Марфы что-то перевернулось, не давая иногда
спокойно спать или делать ежедневные работы по дому, все время
отвлекая её и заставляя думать. Она понимала, что ненавидит этот
дом, свекра, супруга и не родных детей. Особенно свекра и
тринадцатилетнего пасынка Никиту, который уподобившись своему деду,
не мог не показать свое превосходство перед женщиной и не задеть её
словом или делом. Кроткая Евдоксия не могла заступиться за
невестку, она молчала, пряталась за печку или делала вид, что
ничего не случилось. Часто и сама Евдоксия становилась жертвой в
этом доме, но для неё это было уже привычным, и она не обижалась на
дурной тон мужа, на непослушание внука и несправедливую судьбу. Так
и жили, пока не случились первые перемены.
В марте 1915 года был убит на фронте Спиридон Николаевич, супруг
Марфы. Она ничего не почувствовала в тот момент, когда об этом
узнала, и это было одновременно и гадко и превосходно, но врать
себе она не умела. В доме же все накрылось мраком, воздух стал
тяжелым и липким, что хотелось из него куда-нибудь сбежать.
Евдоксия же, от этой новости слегла на пару месяцев в постель, и
только одна Марфа ухаживала за бедной женщиной. Евдоксия
отказывалась есть, только пила кипяченую воду, а Марфа таскала
практически её на себе до бани, где и мыла её тоже она. Что же
касается Николая Феофановича, то с неделю он молчал, был задумчив,
а потом, как и прежде, в привычном своем ритме стал занимался
делами. Как будто он не хотел, чтобы кто увидел или узнал о его
слабости и каждый раз, заходя в дом, видя, что его супруга все так
же в постели, называл его различными паскудными словами, как бы
мстя ей за то, что он не может так же позволить себе оплакивать
сына. Кроме Спириродона у него еще оставалось трое живых сыновей, и
смерть одного он принял как данность, а не траур. В его мире все
было просто, незамысловато, так как удобно только ему самому, как
он привык. Уже к маю стала вставать с постели и Евдоксия и то,
только потому, что её супруг каждый день читал ей мораль, а однажды
даже пригласил отца Алексия. Тот читал ей нравоучения, что,
дескать, нельзя печалиться о смерти, ибо это начало новой жизни, и
не забывал, конечно, что она, женщина, грешная, за то, что бросила
свою семью в трудный час, попадет обязательно в геенну огненную.
Впрочем, к этому уже привыкли все женщины в Серапионово. А с
приходом весны Николай Феофанович с внуком Никитой и внучкой
Фотинией стали пропадать целый день на земле, чтобы успеть посеять
свою делянку. С ними, как только с постели поднялась свекровь,
стала ходить и Марфа, молча выполняя приказы свекра и её
пасынка.