Климов посмотрел Верке в ее злющие и несчастные пьяные глаза,
отвернулся и шмыгнул носом.
***
Утро было страшным: проснувшись на сундуке в углу, Климов
наконец до конца, до самых печенок осознал, что вокруг не
алкогольный бред, а зима тысяча девятьсот пятьдесят четвертого
года. Захотелось свернуться в позу эмбриона, что Климов и сделал.
Вцепился зубами в край одеяла и замер. Итак, он снова провалился, и
ему теперь жить с этим. Выживать. А надо ли?
За столом похмелялись механизаторы. Время от времени то один, то
другой косился на Климова мутным глазом, наверняка прикидывая, не
сделал ли вчера глупость. Ну правда, что им стоило внушить себе,
будто странная фигура за окном — пьяное наваждение, да и плюнуть на
нее. Механизаторы были с бодуна уже совсем не такие отчаянные и
подумывали, а вдруг придется ответить за свою пьяную удаль. Если
трезво рассудить — черт знает что такое достали из сугроба. Оно
конечно похоже на русского человека, но вдруг на поверку британский
шпион. Или американский диверсант. В лучшем случае простой
советский враг народа, которого они бдительно задержали. Но вот
вопрос: разрешается ли нынче ловить врагов кому попало, сейчас ведь
не тридцать седьмой, порядок должен быть.
Стоило бы сказать механизаторам нечто убедительное и
успокоительное, но Климов не мог. Ему хотелось плакать. А еще
больше — прямо на месте сдохнуть.
Он твердил себе, что это типичный отходняк после провала во
времени, понятный и простительный, зафиксированный во множестве
отчетов. Но на то и отходняк, что никак ты себя не уболтаешь, тебе
просто очень и очень плохо.
Зато Верка расщедрилась, нашла Климову валенки, штаны, выцветшую
добела гимнастерку и драный ватник. Сказала, чтоб вернул, да ты же
не вернешь, знаю я вас таких. При свете дня Климов разглядел
самогонщицу и пожалел: оказалась Верка безбожно потасканной, но
вовсе не пожилой, было ей тридцать пять от силы. Значит, этот-то,
что «ушел с мужиками», оставил ее вдовой совсем молодой. А чего она
устроила у себя колхозный притон, так чья бы корова мычала, а твоя
молчала, нашелся тоже моралист. Будто не знаешь, что творилось по
деревням после войны, когда надо пахать и пахать, а мужиков
вернулось — на три хаты полторы штуки, поскольку один безногий.
Тут ввалился председатель, натурально без ноги, на костыле,
прибыл за утренним стаканом, и все завертелось.