— Спокойной ночи, дядь Мить, - сказал я в сторону занавесок. С
этой стороны смородина на них была чёрная.
— Доброй ночи, Славка, - раздалось оттуда. - Наконец-то доброй,
- последняя фраза прозвучала еле различимо. Или вообще послышалась
мне.
Едва голова коснулась подушки, как стала тяжёлой, будто школьный
ранец, когда впереди восемь уроков, и книжки в нём лежат так
плотно, что пряжка еле застёгивается. Снилась мне смородина.
Чёрная. Крупная и сладкая.
Разбудили запахи. Сытные и живые. Давно таких не было по
утрам.
Не раскрывая глаз, будто боясь спугнуть ощущение, я внюхивался,
как потерявшийся щенок, учуявший след хозяина. Так было в детстве,
когда просыпаешься на выходных, в школу не надо, а с кухни звучат
голоса родителей и доносятся ароматы завтрака. Я любил сырники с
вареньем, смородиновым или вишнёвым. А ещё колбасу, жареную. Ей и
пахло сейчас. А ещё гренками из чёрного хлеба на настоящем,
подсолнечном, а не пальмовом с добавлением подсолнечного, масле.
Голова была ясной и чистой, будто вчера и её вымыли. Изнутри.
На занавесках обнаружились сказочные птицы в коронах и с пышными
хвостами, глядящие друг на друга. И на лучи солнца, что пробирались
через сосны за плетнём.
— Доброе утро! - сказал я, выйдя из-за занавесок в сторону
кухни, где заметил спину лесника в белой майке.
— Доброе, Славка! - откликнулся он, не поворачиваясь. - Умывайся
— и за стол, почти всё готово как раз. Твоё полотенце правое.
Я позвенел носиком рукомойника, умывшись с серым хозяйственным
мылом. С ним же, пальцем, почистил зубы. Полотенце, висевшее на
указанном месте, оказалось настоящим рушником, которые я до сих пор
видел только в том же музее, где и трёхгранный кованый гвоздь. На
моём были вышиты какие-то угловатые птицы. Наверное, петухи, судя
по гребням и шпорам. Красные. На висевшем рядом рушнике, видимо,
дедовом, птицы были чёрные.
На столе стояла большая чугунная сковорода, в которой шкворчала
яичница с колбасой, радостно тараща на меня свои ярко-оранжевые
глаза. Таких в городе не купишь, пожалуй. Поднимался парок от
стопки ржаных гренок и от чашек с чаем.
— Садись, чего застыл, как не родной? - махнул Алексеич на
табуретку. Основательную, как и всё здесь, массивную, крашенную
белой краской и с круглым лоскутным покрывалом-подушечкой
сверху.