Заметив свою кружку на столе, серафим почти инстинктивно взял ее и сделал большой глоток.
– Ну и дел ты натворила, Юкка, – проговорил он, утирая красную щетину рукавом. – Встань и сядь за стол.
Юкка села на свое место, не смея поднять глаза на серафима.
Адольф старался слиться со стеной: он не дышал уже больше минуты.
– Зачем твоему гильдийцу понадобился осколок? Он знает, что это?
– Никто, кроме меня, не знал, – ответила глава гильдии.
– Это обнадеживает.
Сказав это, серафим обратил внимание на еду. Его живот громко заурчал, и он пододвинул к себе тарелку.
– Я зол на тебя, Юкка. Но я помогу этому бедолаге. Давайте есть, – сказал он, засовывая в рот огромный ломоть хлеба.
Вскоре на столе появились три зажаренных цыпленка, зеленый салатик, жареная картошка и огромный кувшин с холодным элем.
Воробей сложил себе в тарелку всего столько, сколько в ней поместилось, налил эля в кружку до самых краев и принялся за еду, хватая куски голыми руками.
Юкка разложила на коленях белоснежную салфетку, опустила в свою тарелку ножку цыпленка и немного гарнира. Взяв вилку и нож, она тоже стала есть.
Адольф не мог заставить себя пошевелиться еще несколько минут. Только когда Рэмол заботливо пододвинул к нему миску с похлебкой и налил эля – только тогда Адольф принялся есть. В его желудке стоял ком, кусок не лез в горло, но он не мог отказаться от еды, предложенной самим Воробьем. Ему налило выпивку могущественнейшее существо в этом мире.
Последний раз змей испытывал подобные чувства в шестнадцать лет, когда Юкка впервые вывела их с Донаном в свет и возле них сидел сам Император.
Наевшись, Рэмол заказал еще эля для себя и вина для Юкки. Адольф попросил воды.
– Давай ближе сюда! – добродушно попросил серафим, обратившись к змею. Рэмол вытер жирные руки о драные штаны, словно готовясь к чему-то. – Кое-что сейчас, остальное позже…
Адольф сел ближе, и тогда Рэмол стал ощупывать пальцами его изуродованное лицо.
– Какой ты хочешь глаз? Бирюзовый? А волосы? Кажется, когда-то они были белые. И чешуя. Какого цвета ты хочешь чешую?
– Мне все равно, – только и смог проговорить Адольф. Он не посмел требовать.
– Ну, раз все равно, то потом чур не жалуйся!…
Огоньки на дне зрачков серафима разгорелись, пылающие белоснежным пламенем пальцы коснулись пустой глазницы.