Он осекся, видимо, поняв, что обвинение «не снисходите до
хозяйства» звучит довольно глупо, будучи обращено к женщине,
которая несколько минут назад возмущалась, что юбка мешает работать
в саду.
— Зачем вы оправдываетесь, если считаете, что все сделали
правильно? — негромко спросила я, глядя ему в глаза.
Он отвел взгляд. Буркнул:
— Съезжу за вещами.
Резким, стремительным шагом понесся к конюшне.
А кто вчера занимался его лошадью? Или он приехал в санях
доктора?
Эта мысль скользнула по поверхности сознания и исчезла,
вытесненная обидой. Я чувствовала себя обделенной, будто это в
самом деле были мои, а не Настенькины земли. Земли, отобранные у
меня, а не у нее. И кем отобранные? Человеком, который заявлял,
будто его долг — заботиться обо мне и защищать, невзирая на
неприязнь между нами. По крайней мере до осени.
Я вздохнула, успокаиваясь.
В конце концов, никогда я не была барыней — нечего и начинать. Я
знаю, как обходиться с домом и огородом, но поля и леса — это
совсем другой уровень. Уровень хорошего менеджера, который
понимает, как нанимать работников и имеет средства их оплачивать,
имеет контакты с оптовыми покупателями, знает, лучше ли продать
зерно само по себе или смолотое в виде муки — учитывая издержки на
переработку, следит за севооборотом и… И многое, многое другое, о
чем я скорее всего и не догадываюсь. Виктор, если не занимается
всем этим самостоятельно, наверняка держит управляющего, а я…
Все равно обидно.
Вот разбогатею и выкуплю все обратно! Пусть не в этом году,
пусть потом, но непременно разбогатею, назло ему!
Я топнула ногой. Опомнившись, фыркнула сама над собой. Детский
сад, штаны на лямках. Для начала надо разбогатеть, так что пошла-ка
я садом заниматься. И стоило отметить в своем ежедневнике — который
я завела и старательно прятала ото всех — выписать из матушкиных
документов координаты тех, с кем она вела дела, сбывая выращенное и
продумать, как с ними связаться. Это только сейчас кажется, будто
может подождать, а потом хоп — и осень на носу.
И только я успокоилась, как увидела, что Петр выволакивает из
каретного сарая повозку, а Виктор выводит из конюшни мою лошадку, и
вместе они начинают запрягать ее.
Руки зачесались взять кочергу, угрожая ею, отобрать у мужа
упряжь и заявить, что если земли порознь, то и к лошадке пусть руки
не протягивает, а топает домой пешком, увязая в снежном крошеве, в
которое превратилась по теплу дорога.