У окна стоял массивный стол с настольной лампой, прикрытой
зеленым абажуром. Особняк явно переживал не лучшие времена, с
потолка местами осыпалась лепнина, паркет рассохся и скрипел при
каждом шаге.
От прежнего богатства остались только специальные инструменты
ювелира, разложенные на столе со знанием дела - лупы, пинцеты, весы
необычайной точности. В углу виднелся несгораемый шкаф,
сохранившийся еще с довоенных времен.
Пономарев принимал строго по рекомендациям. К счастью, у меня
есть визитная карточка от Котова, который когда-то вел дела с
почтенным антикваром.
Хозяин дома, сухощавый старик с аккуратно подстриженной седой
бородкой, больше походил на университетского профессора, чем на
скупщика. Золотое пенсне поблескивало в утреннем свете, на худых
пальцах ни единого перстня.
— Присаживайтесь, Леонид Иванович, — Пономарев указал на
потертое кресло у стола. — Василий Андреевич предупредил о вашем
визите. Что желаете предложить?
Я развернул сверток. На зеленом сукне стола тускло блеснули
фамильные броши, серьги и колье - все, что осталось от приданого
матери.
Пономарев неторопливо надел специальные очки, достал лупу:
— Так-так... Очень интересно. Это ведь работа Фаберже, не так
ли? — он поднес к свету изумрудную брошь. — Да, определенно. Узнаю
почерк мастера Хольмстрема... А вот это... — он взял колье с
александритами, — ...если не ошибаюсь, заказывал ваш батюшка у
Болина к свадьбе с Марией Николаевной?
— Вы хорошо осведомлены, — я старался говорить ровно.
— В нашем деле иначе нельзя, — Пономарев бережно повертел в
руках старинные серьги с бриллиантами. — Каждая вещь имеет свою
историю. И свою цену, разумеется.
Он снял очки, протер их батистовым платком:
— Что ж, я готов предложить сто двадцать тысяч. За все.
— Двести, — твердо сказал я. — Вы же знаете реальную
стоимость.
Пономарев едва заметно улыбнулся:
— Времена нынче неспокойные, Леонид Иванович. Риск большой...
Ну, могу добавить еще двадцать тысяч, учитывая нашу давнюю дружбу с
Василием Андреевичем.
— Сто восемьдесят, — я пристально посмотрел на старика. — И мы
оба знаем, что даже это намного ниже истинной цены.
Он помолчал, разглядывая изумруды под лампой:
— Сто пятьдесят. И это мое последнее слово.
За окном прогрохотал трамвай, где-то во дворе громко спорили
жильцы о пользовании общей кухней. Пономарев, словно извиняясь за
эти звуки новой жизни, слегка поморщился.