Не хочет.
«Каждый пьёт своё». Уровень взаимного доверия… близок к
нулю.
Хан сдвигает поудобнее саблю. А я пояс с палашами оставил свите.
Это ошибка? Мужчина без оружия - не мужчина. Слуга, раб. Не воин.
Не человек. Правда, на спине, как приросшие, уже и не замечаемые,
мои «огрызки». Но они маленькие, выглядят неопасно. Не статусно. В
кафтане - панцирь. Но его не видно. Как не было видно кольчуги под
халатом хана, пока он не пошевелился.
Если он посчитает меня бестолковым безоружным беззащитным...
лохом, то плохо. Кому интересны предложения дурака-раззявы? Если
же, не видя привычного оружия и доспехов, сочтёт сверхмогучим
хитро-злобным колдуном, то снова плохо. Непонятное вызывает
тревогу, недоверие.
Алу наливает чашку из бурдюка, подаёт отцу двумя руками. Мой
вестовой пытается повторить движение с кубком и кувшином с квасом.
Если бы я не подхватил стакан - залил бы полкошмы.
Парнишка смущён, аж уши покраснели. Хан ухмыляется в реденькие
седые усы. Почти не видно, но понятно: доволен. Что мои выучены
хуже, чем его.
А Алу встревожен. Ему сегодня тяжело: всякое неуважение сторон,
чьё-либо превосходство в «равнянии статусов» - для него обида. Он
любит своего отца, учителя, защитника, друга, в конце концов. И
очень привязан ко мне. К многолетнему воспитателю, кормильцу,
учителю, другу, я надеюсь. Очень хочет, чтобы мы подружились: мы же
оба дороги ему! Вражда меж нами будет рвать его душу.
Сидим. Молчим. Прихлёбываем. Каждый своё. Квасок… так себе -
тёплый. Посматриваем друг на друга поверх края посудинки. В таких
беседах кто начинает - проигрывает. Показывает свою нужду, свою
зависимость от собеседника.
Хорошо. Весна, Конец апреля 1172 года. Степь. Простор. Солнышко
не жаркое светит, ветерок поддувает. Пьянящий, весёлый, радостный,
наполненный запахами разогретых солнцем молодых трав, воздух. Так
бы сидел и наслаждался. И мозги не мучил.
- Алу говорил мне, что я неплохо понимаю язык «жёлтого народа».
А тебе знакомо наше наречие. Давай отпустим молодёжь. К чему им
скучать, слушая наши беседы?
Боняк молчит, смотрит в свою чашку с кумысом. Потом кивает. Алу
и мой вестовой вскакивают на ноги, кланяются и весело сбегают по
крутому склону холма вниз к речке, где на бережку у костров сидят
наши свиты. Небольшие, по десятку.
Дальше мы говорили на кыпчакском. Боняк то ли подзабыл русский,
то ли посчитал, что переходить ему, хану из царского рода Элдари,
на наречие землеедов - недостойно.