На физиономии парня отразилась напряженная работа мысли. Она затянулась, и иллюстратор хотел было уже озвучить верный ответ, как вдруг ученик радостно улыбнулся, видимо, осененный какой-то догадкой.
– «О дожде Божием», мастер!
– Что-о?! – Хильдеберту показалось, что он ослышался. Или же щенок нагло издевается.
– Ты что, дерзить мне вздумал?!
– Да как можно?!
Иллюминатор глянул в эти честные глаза и понял, что ученик действительно не понимает, в чем на сей раз провинился.
– «О Граде», бестолочь! – рыкнул наставник. – «О Граде Божием!» При чем тут вообще дождь?!
– Так они часто вместе идут…
Хильдеберт подавил нервный смешок. Что ни скажи – Эвервин воспримет по-своему. Так, что не будешь знать, поколотить его или пожалеть.
– Это о городе! – справившись с собой, как можно серьезнее заговорил он, постукивая пальцем по манускрипту. – Городе Божием! О небесном Иерусалиме, Невесте Христовой! Образ это! Образ Царствия Небесного. И каждый христианин к чему призван? Град сей созидать. В смысле, воздвигать. Ну, строить, проще говоря. Понял, что ли?
Ученик промолчал, уперевшись взглядом в пол: видимо, не хотел слишком уж нагло врать.
– Смех и грех. Иди сюда!
Он подвел парня к оконному проему. За ним шагах в пятидесяти высилась новехонькая церковь святого Вацлава, куда епископ Здик только в этом году перенес свою кафедру.
– Красиво?
Эвервин кивнул, на сей раз, кажется, вполне искренне.
– Во-от! – назидательно протянул наставник. – Представляешь, сколько труда в это вложено? Сколько людей здесь работало?
– Да, мастер…
– Этот храм, Эвервин, простоит тысячу лет, а то и больше, – продолжал пояснять тот. – Уйдут все, кто его строил, и их дети, и дети их детей… Их имена забудут. Но храм останется и даже через тысячу лет возвещать будет о славе Господней… Теперь смотри сюда, – он указал на разрозненные листы манускрипта. – Это «De civitatis Dei», «О Граде Божием» Аврелия Августина. Она тоже о красоте. Красоте учения Христового. Знаешь, сколько ей лет?
– Тысяча?… – робко предположил Эвервин. Хильдеберт кивнул, позволив себе легкую одобрительную улыбку.
– Почти. Семьсот. Или чуть больше.
– Ух ты ж!..
– Именно. А теперь подумай, сколько людей приложили руку к тому, чтобы слова сии дошли до нас и остались после того, как мы этот мир покинем? Ведь пергамент тленен. Ее переписывали множество раз. Делали копии, желая сохранить это сокровище мудрости и святости. Переписывали… – он сделал небольшую паузу, словно желая особо подчеркнуть то, что последует дальше, – и иллюминировали. Понимаешь меня?