Солдаты отстреливали
приближавшихся мертвецов просто и непринужденно, словно стреляли по
двигающимся мишеням в тире. Еще ни одному из мертвецов не удалось
перешагнуть через стометровый барьер.
Я знал, что двери черного
входа заперты надежно, поэтому не особо беспокоился по этому
поводу, только если бравый солдатик решит их высадить.
Первый тем временем бросил
звать своего майора и о чем-то говорил по рации.
Наконец он закончил разговор и
окликнул второго:
— Винсент, мы уходим! —
крикнул он.
— Что так? — спросил его
Винсент.
Первый покачал головой, на
лице залегла глубокая печать скорби.
— Его нет в доме, он бродит на
улице.
— Как?
— Парни заметили его, он сам
идет к нам, — ответил первый, — пошли, отдадим дань
командиру.
Оба солдата покинули мой
дворик, точнее дворик майора, и присоединились к своему
взводу.
Я приник к окну, чтобы увидеть
самое трогательное зрелище, когда-либо виденное мной.
Весь взвод выстроился в
шеренгу и замер в ожидании, никто больше не стрелял, на несколько
секунд воцарилась полная тишина, словно отключили звук на
телевизоре. Солдаты ждали, пока к ним медленно приближался живой
мертвец.
Отсюда мне было плохо видно
этого мертвеца, поэтому я припал к оптическому прицелу винтовки, и
хотя я знал, кто был этот мертвец, мне, тем не менее, хотелось его
рассмотреть как следует.
Без сомнения, это был майор.
Тот самый человек, что улыбался мне с фотографий или, напротив, был
сосредоточен и хмур, в зависимости от обстановки. И хотя в
изорванном зубами лице все еще можно было узнать бравого майора,
теперь это был не он.
Я сглотнул комок в горле,
когда рассмотрел его вблизи: рваные раны на лице, короткий ежик
седых волос, залитый почерневшей кровью, вырванное зубами горло,
почти до кости обглоданные руки, залитый кровью камуфляжный
костюм.
Майор до последнего носил
форму, как некий символ своей нерушимости и непоколебимости:
«Солдат должен умирать в форме и при оружии, тогда это смерть
героя», — сказал как-то Рузвельт.
Мне было невыносимо больно
смотреть на происходящее на улице, особенно учитывая, что я пировал
на костях майора, бесцеремонно занявший его место в безопасном
доме.
Это я должен там слоняться с
тупым голодным взглядом, а не этот смелый честный
человек.
Я пытался заставить себя
отойти от окна и не видеть всего этого, но не мог. Словно моя
собственная совесть заставила меня насильно досмотреть акт чести и
гуманизма до конца.