– Знаю, – сказал Бенджамин. – Мы с отцом иногда ездим глянуть.
От мысли о том, что много лет назад их отцы были по разные стороны великого водораздела в британской промышленности, оба улыбнулись, каждый погрузился в свои воспоминания, и Дуга они привели к вопросу:
– А ты как? Выглядишь хорошо, должен сказать. Жизнь внутри картины Джона Констебла[9], очевидно, тебе на пользу.
– Ну, это мы еще поглядим. Пока рановато судить.
– Но вся эта история с Сисили… ты действительно справляешься?
– Конечно. Более чем. – Он подался вперед. – Дуг, я на тридцать с лишним лет увяз в романтической одержимости. А теперь ее больше нет. Я свободен. Можешь себе представить, до чего это хорошо?
– Разумеется, однако что ты собираешься с этой свободой делать? Не сидеть же тебе тут весь день за готовкой соуса к пасте и сочинением стихов про коров?
– Не знаю… За отцом предстоит усиленно приглядывать. Видимо, на мою долю придется немало.
– Тебе скоро наскучит кататься в Реднэл и обратно.
– Что ж… может, он сюда переберется.
– Ты бы действительно этого хотел? – спросил Дуг, а когда Бенджамин не ответил, обратил внимание, что стакан у друга вновь опустел, с трудом встал и сказал: – По-моему, пора укладываться. Завтра старт спозаранку, к девяти надо быть в Лондоне.
– Ладно, Дуг. Знаешь, куда идти, да? Думаю, я еще посижу. Пусть оно как-то… уляжется, понимаешь.
– Понимаю. Тяжко это, когда кто-то из родителей помирает. Потом даже хуже делается, чем сейчас. – Положил Бенджамину руку на плечо и прочувствованно выговорил: – Спокойной ночи, дружище. Ты сегодня был молодцом.
– Спасибо, – сказал Бенджамин. Ненадолго сжал Дугу руку, хотя добавить вот это “дружище” у него не получилось. Никогда не получалось.
Оставшись в гостиной в одиночестве, он налил себе еще выпить и перебрался на широкий деревянный подоконник в эркере. Открыл окно пошире, дал прохладному воздуху обнять себя. Колесо мельницы уже много десятилетий не работало, и река, непобеспокоенная, неукрощенная, текла мимо ровно, без бурления и суеты, в постоянной ряби благодушного настроения. Взошла луна, и Бенджамин видел, как мечутся на фоне лучистого серого неба летучие мыши. Размышления, которые он весь день пытался отогнать – о действительности материной смерти, о муках ее последних недель, – сдерживать больше не получалось.