- Царевичу не пристало говорить бранными словами! - произнесла
она, как отрезала, и у меня язык сам в задницу залез – чтобы ни дай
бог больше при ней „хренов” не ляпнуть. Вот это властность в
голосе! Любой прораб позавидует. Такая просто рявкнет, даже не
повышая голос, и все строители забегают, как угорелые. А строители
– те ещё кадры.
- Царевичу? – переспросил я.
- Ты ничего не помнишь?
Отрицательно покачал головой.
- Совсем ничего?
- Свет... Помню свет. Зелёный. А он ехал на красный. Рядом
какой-то человек... Друг... И... Всё.
- В тебя ударили сферой с давлением. Нагрудник удар выдержал,
хоть это обошлось в половину бюджета государства, но взрывной
волной тебя отбросило и приложило о стену. Никаких зелёных и
красных светофоров не было.
- Я не знаю... Я не помню... – Я растерялся. – Я правда не
помню... Мама?
Кивок.
- Правда?
Снова кивок. Глаза у мамы превратились в две щёлочки, в них
запылала злость... А потом потекли слёзы.
- Прости меня, Саша. Не уберегла... – Она пересела ко мне на
край койки и запустила пятерню в волосы. – Не смогла. Не
рассчитала. Дура старая!..
- Не надо так. Я же жив, - попробовал возразить я. – И никакая
ты не старая. А память вернётся. Амнезия она же того...
Лечится.
- Амнезия... Ты знаешь, что это? Значит, помнишь?
- Само в голове всплывает. Я знаю слова и что они означают, и
как что работает, но хоть убей не помню, кто я.
- Ладно, лежи. Пойду поговорю с докторами.
- МНЕ ПЛЕВАТЬ СКОЛЬКО ЭТО СТОИТ!!! МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ВСЁ!!!
ПОДНИМИТЕ ЕГО!!! Верните ребёнку память!!!
Это крики из-за двери. Мелкая, от которой идёт тепло, сидела мо
мной и держала за руку, морально поддерживая, пока мама наводила
среди персонала шухер.
- Прости, братик. Я тебя удержала, но... Не смогла. Не вытянула.
Не до конца.
- Не надо так, - пытался улыбаться я, хотя на душе будто атомный
ледокол пропахал. Да-да, я знал, что такое атомный ледокол, но не
знал, кто я и кто передо мной. – Всё будет хорошо. Я ж жив,
остальное наладится.
- Да, ты жив. И всё будет хорошо... – И она опять
расплакалась.
Они в палате находились всей семьёй, вчетвером, не хватало
только мелкой Ксюши. Мама и три девицы, как оказалось, мои сёстры.
Старшая – полноватая, такая грузная и мордатая, со свирепым
выражением лица, похожая на адепта вольной или греко-римской
борьбы, Оля. Так про себя её и прозвал, „вольница”. Худая как дрищ
плоскодонка Женя, что грозилась побить за „такие шутки”. И мелкая
„тёплая” Маша. И мама – просто мама.