Брата я ещё проводил немного. Одну руку он держал на холке велосипеда, что шёл рядом послушно и молча, лишь слегка пошелестывал шинами по шлаку покрытия.
Молчали и мы. Потом мне вдруг вспомнилась нездешняя – северная – ночь.
Свет ламп над пустынной дорогой.
Неподвижный уезженный снег непрерывно искрился в конусах фонарного света, затухая лишь там, где его покрывала тень двух шагающих пацанят в круглых меховых шапочках, с поднятыми воротниками пальто.
– Да,– сказал мой брат,– я помню. На атомном объекте. Ты в библиотеку пошёл, и я тоже увязался.
Тень, что малость повыше, охватила сопутствующую за плечо и я сказал:
– Ты, брат, знай, если кто тебя обидеть захочет или, вообще, чуть что, так ты мне скажи – я тебя защищать буду. Всегда.
– Да,– повторил мой брат,– и это помню.
– Ну, в последние десять лет помощи от меня не ахти сколько было, а? А теперь вот и вовсе беру свое слово обратно. Дальше сам на себя полагайся. Уж ты прости, брат. Прощай.
Мы обнялись.
– Прощай, брат,– выговорил он сдавленным голосом и, додушивая всхлип, почти выкрикнул:
– Ты только им не поддавайся.
Лёгкое дребезжание велосипедного щитка стихло за углом.
Я взглянул на звёзды. Искрятся.
Каких таких "их" он имел ввиду? Наверно, он и сам не знает; просто так вырвалось.
"Они" – как воплощение всего, что против нас в этой жизни. Как та свора молодого хулиганья, от которых мы отбивались вдвоём на танцплощадке.
Или те байканурские "деды", от которых он отбивался в одиночку.
Они – те, кто пустил под откос—в немыслимую круговерть—такую прежде размеренную и понятную жизнь: от одного съезда КПСС до следующего, из пятилетки в пятилетку.
Те – кто остановил заводы, кто сделал из провинциального города питомник для выращивания киллеров для Москвы и Санкт-Петербурга.