И только когда подошла к дому, когда увидела, что на веранде и в кухне горит свет, а остальные окна – темные, Оля вдруг подумала про отца, про то, что уже глубокая ночь и её наверняка потеряли. В коленях тотчас появились слабость и дрожь, а сердце, нервно трепеща, ухнуло вниз.
Она тихонько отворила калитку, поднялась на крыльцо и, задержав дыхание, открыла дверь.
Отец стоял посреди кухни, одетый в спецовку и рабочие штаны, словно куда-то собрался или, наоборот, только что пришёл. Обернулся на звук и буквально пригвоздил к месту страшным взглядом. Мать робко подошла сзади:
– Коля! Успокойся! – залопотала она.
Отец её не замечал, медленно, жутко медленно приближаясь к Оле. А она, едва дыша, отступила на шажок и уперлась спиной в дверь.
– Ты знаешь, который сейчас час? – тихо и зловеще спросил отец.
Тут, наверное, стоило бы начать извиняться, упрашивать, клясться, что это первый и последний раз, задабривать – как мать всегда делала, если что не так, но на Олю, то ли от страха, то ли от пережитого стресса, напал ступор. Она таращилась на потемневшее лицо отца и не могла вымолвить ни звука.
– Где была, я тебя спрашиваю?
– Коля… – мельтешила за его спиной мать, заламывая руки.
– Где. Ты. Была? – повторил отец.
Отец замахнулся, но мать тут же кинулась и повисла у него на руке. Но от этого он лишь рассвирепел. Оттолкнул её грубо, та еле на ногах устояла, и тут же закрылась привычным жестом, ожидая удара.
Но отец рявкнул:
– Пошла вон!
– Коля, Коленька, прошу, давай до утра подождём… – умоляла мать.
Но отец, прихватив её повыше локтя, и потащил в родительскую спальню, клокоча:
– Закройся в комнате, и чтоб я тебя не видел и не слышал! Одну дочь испортила, теперь вторую…
Он втолкнул мать в комнату и с хлопком закрыл дверь. Затем снова вернулся к Оле, которая так и стояла, оцепенев, у двери.
– Последний раз спрашиваю, где ты шлялась? – чеканил он каждое слово, одновременно расстегивая ремень.
Оля наблюдала с ужасом за нервными движениями его рук. Она всегда этого боялась до дрожи, хотя её никогда в жизни не били. Боялась, потому что помнила сестру, потому что не раз видела исполосованный Пашкин зад и редкие, но страшные синяки у матери. И вот давний детский страх надвигался как ожившее чудовище.
– Не надо, пожалуйста, не надо, папа, – глухо шептала она побелевшими губами.